Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

— Дурак ты, отрок Алексий, — ответил Рустем, хлопнув об стол только что опустевшей, еще в испарине, рюмкой. — Дурак. Да я тебе в любом порту десятки, нет — сотни! — этих блядей покажу, для которых ничего святого нет. Просто не существует! Они же тебя обласкают, обшманают, пропьют, продадут и в канаву выкинут! И все это — без зазрения совести. Нет у них совести, нет, пойми ты это!

Допивая тягучий армянский коньяк из фужера, Лешка внезапно помрачнел, и, протяжно глядя Рустему в глаза, тоскливо сказал:

— Ой, тяжко мне, Рустемчик!

— Что так? — озабоченно вскинулся Рустем, — что с тобой?

— Вставай, двинулись, — как отрезал Лешка, поднимаясь из-за стола на ватных ногах.

***

Водила с жирным потным загривком и ушами, похожими на вареники, вцепился в руль и давил по Кутузовскому во весь опор — за скорость было обещано. Лешка с Рустемом сидели сзади и пили подаренный Вадиком «Арарат» прямо из горла. Бутылка еще не успела опустеть, когда водила обернулся и сказал:

— Все, мужики, конечная. Поезд дальше не пойдет.

Парковочный пятачок перед воротами оказался абсолютно пуст. Главная аллея, в конце которой скрывалось за горизонтом уходящее солнце, была неимоверно длинной для подламывающихся Лешкиных ног. Лешка оперся на руку в мгновение ока посерьезневшего и почти протрезвевшего Рустема, и они пошли.

Аккуратные ряды памятников справа и слева от дорожки бликовали в золоте заката, высвечивавшего имена, даты и фотографии.

— Уже сейчас, уже скоро, — бормотал себе под нос заплетающимся языком Лешка, все крепче и крепче, словно краб, цепляясь за руку Рустема. — Сейчас, Рустемчик, сейчас.

Они свернули в боковую алею и спустя минуту оказались у скромного гранитного обелиска, с которого на них смотрело улыбающееся волевое мужское лицо.

— Вот и пришли. Здравствуй, папа, — еле слышно прошептал Лешка.

Ноги перестали слушаться Лешку, его руки ослабли. Он медленно опустился на колени, обхватив себя руками, словно стало ему безумно холодно, и медленно положил голову на могильную плиту. Крупная дрожь била его.

Рустем, не шелохнувшись, стоял рядом.

— Рустемчик, — прошептал Лешка, и вдруг шепот его сорвался в протяжный крик, — Рустемчик, мне звонили два дня назад из больницы, из отделения, где лежит мама! Они сказали, — тут Лешка совсем съежился и тихо захрипел, — что через два месяца всё. Всё! Понимаешь — всё! Конец! Через два месяца здесь будет два портрета... За что, Рустем?! За что?!

Лешка упал на плиту и тихо завыл. Прижав худые коленки к груди, он перекатывался из стороны в сторону по гранитной плите; его тонкие пальцы, выворачиваемые судорогой, впивались в землю, захватывая черные комки вперемежку с вырванной травой.

Рустем медленно наклонился, сгреб Лешку в охапку, оторвал его от земли, поднял в воздух и прижал к груди.

— Лешка, Лешенька, отрок Алексий, — приговаривал он, садясь на могилу и кладя съеженного Лешку к себе на колени, — не плачь, мой родной, не плачь, не плачь...

***

Утром Лешка проснулся в своей холостяцкой однокомнатной берлоге на аккуратно застеленном диванчике. С трудом повернув больную голову и тяжело размежив веки, он обнаружил на столе две бутылки пива, заботливо приготовленный завтрак и листок бумаги. Неразборчивым врачебным почерком было написано:

«Отрок Алексий!

1. Прежде чем тщательно пережевывать пищу, выпей пол-литра пива — оттягивает.

2. Не забудь — завтра на дежурство.

3. А Нью-Йорк мы с тобой обязательно увидим. Обещаю!»

Лешка принял душ, закурил, прочитал еще раз записку. Потом свернул ее аккуратно вчетверо и снял с полки книгу с портретом отца на форзаце.

Вложил записку между страницами и легким уверенным движением хорошего хирурга поставил томик на место.

Проворно снующие дворники бесшумно сметали с лобового стекла большие громко стучащие капли ночного тропического ливня. Магистраль была свободна, и шофер в отутюженном синем двубортном пиджаке дал сипящему дискантом двенадцатицилиндровому мотору потешить самолюбие.

Тихо пиликало радио. Кондиционер остужал покрытый испариной лоб. Рубашка прилипла к телу. Пиджак ощущался измятым и неприятно-влажным. Джон Фитцжеральд Перкинс Четвертый, раскинувшись на подушках заднего сидения, в оцепенении наблюдал за мельканием мачт освещения за толстым оконным стеклом тяжелого, пушечным ядром несущегося вперед лимузина.

Перкинс устал. Очень стучало в висках. Шершавый язык прилип к небу. Смертельно хотелось пить. Перкинс засунул руку в чрево бара, не глядя нащупал одну из банок, и ледяная пенная жидкость с шипением начала ласкать глотку, превращаясь в желудке в озеро, источавшее расслабление и неизъяснимое блаженство.

Через три недели будет Рождество, подумал Перкинс Четвертый. Всего лишь через три недели можно будет забыть обо всем, закрыться, запереться от всех, остаться с Кристин и маленьким Джорджем в нашем старом доме. Можно будет глядеть на огоньки свечей, на елку; можно будет мягко позвякивать бокалами, с ногами забравшись на диванчик возле камина. Всего лишь через три недели... Но не сейчас.

Лимузин ненадолго притормозил у поста охраны, снова набрал скорость, выехал на служебную дорожку аэропорта и через пару минут притормаживаний и поворотов остановился на дальней стоянке. Дверь турбо-джета была открыта, приставная лесенка застелена афганским ковром ручной работы. Белокурая Мэгги глядела ему прямо в глаза, ласково улыбаясь.

— Добро пожаловать на борт, сэр!

Джон тяжело выбрался наружу. Краем глаза он заметил, как за его машиной притормозила вторая, из которой выскочили суетящиеся Альтман и Ли. Теперь, в ожидании пока грузчики перенесут в самолет чемоданы и гармент-бэги, они нервно курили, не глядя друг на друга.

Мерзавцы, подумал Перкинс.

— Добро пожаловать на борт, сэр!

Мэгги была ослепительна.

— Спасибо, Мэгги, — вполголоса ответил Джон. Его рука поднялась и тыльной стороной ладони коснулась щеки Мэгги. Альтман и Ли, искоса наблюдавшие за ними, дернулись и демонстративно отвернулись.

Воздух был напоен абсолютной тропической влажностью. Дышать было нечем. Перкинс Четвертый едва поборол подкативший к горлу внезапный приступ дурноты.

— Спасибо, Мэгги, — повторил он, и, преодолев четыре ступеньки, ввалился в салон самолета. Альтман и Ли последовали за ним.

Дверь в пилотскую кабину была открыта. Вышколенная команда сидела на местах, как влитая. Штурман-радист вполголоса переговаривался с диспетчером аэропорта. Пилоты щелкали клавишами и тумблерами, оживляя дисплеи и табло.

— Привет, ребята! — буркнул Джон, и, не дожидаясь ответа, быстро прошел в главный салон. Мэгги подождала, пока Альтман и Ли устроятся в глубоких креслах сразу за пилотской кабиной. Несколько секунд спустя она захлопнула тяжелую дверь, бесшумно повернула ручку блокиратора, опустилась в свое кресло, щелкнула пряжкой ремня и надавила на кнопку в подлокотнике кресла.