Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

— В салоне всё в порядке, командир. Поехали! — едва слышно шепнула она в микрофон бортовой связи.

Оба двигателя турбо-джета глухо заворчали, зашипели и через пару десятков секунд перешли на приятный устойчивый свист. Три минуты прогрева, выход на режим, три минуты рулежки, торможение с форсажем у начала взлетной — и спустя семь минут маленькая, но мощная и маневренная машина уверенно ввинтилась в черное ночное небо над Куала-Лумпуром, взяв курс на Токио.

***

Джон лежал на диване лицом вниз, уткнувшись в мягкие, благоухавшие чем-то приятно-ароматным, подушки. Нужно переждать, пока турбо-джет наберет высоту, пробьет плотный слой туч, пока закончится эта изматывающая душу и тело тягомотная болтанка.

Перкинс не любил самолеты. Стоило только представить себе, что под полом толщиной едва ли в два ботинка — тридцать тысяч футов пустоты; а диван, на котором ты лежишь, несется в темном воздухе со скоростью четыреста пятьдесят миль в час — и Джону становилось не по себе.

Перкинс ничего не мог с этим поделать. Помнится, семь лет назад Кристин настояла, и он сдался. Три недели подряд, по вечерам, маленький, сухонький, источавший доброту и уверенность профессор психотерапии объяснял Джону, как совсем не страшно летать. Он говорил, что даже ездить в обычном автомобиле на несколько порядков рискованней и опасней, чем лететь в пустом небе на прекрасном мощном и надежном самолете. И Джон соглашался с ним.

Джон соглашался с Кристин, Джон соглашался с профессором, Джон соглашался со всеми. Но он ничего не мог поделать с собой.

Эх, если бы летать, как летают птицы! Медленно, свободно, неторопливо; паря в небе, легкими прочными перьями ощущая ласку восходящих воздушных потоков. Если бы... Но вместо птичьего парения он снова ощутил себя в вибрирующем мелкой дрожью чреве турбо-джета, уверенно свистящего парой сделанных по последнему слову турбин.

Джон оторвался от подушек, сел, тряхнул головой. Несколькими глотками осушил стоящий рядом на столике бокал холодного пива. Голова стала болеть явно меньше.

Он поднялся, развязал галстук, стянул несвежую рубашку и мятые брюки, свернул все это в кучу и с отвращением зашвырнул в дальний угол салона. Открыв контейнер, заботливо приготовленный Мэгги, он достал большое теплое мокрое махровое полотенце и стал с наслаждением обтирать гудевшее от дневного напряжения тело.

Приведя себя в относительный порядок, Джон быстро, по-собачьи, заглотнул пару сэндвичей, укутался в теплый халат, сунул ноги в пляжные шлепанцы и несколько раз прошелся туда-сюда по салону. Затем он уселся в кресло, положил ноги на диван, и надавил на клавишу вызова Мэгги.

Мэгги легко впорхнула в салон, улыбнулась и остановилась у двери.

— Этих — ко мне, — коротко приказал ей Перкинс Четвертый.

Мэгги вновь ласково улыбнулась и исчезла в дверном проеме.

***

Джереми брел из школы знакомой дорогой, сосредоточенно глядя себе под ноги. Его руки были засунуты в карманы потертых джинсов, голова опущена. Ранец колотил по спине в такт его шагам. А дорога была долгой и невеселой.

У самого поворота к дверям маленького обшарпанного домишки Джерри замедлил и без того неспешный шаг. Весь наполненный нежеланием возвращаться домой, он сбросил ранец на траву давно не кошеной лужайки, еще глубже засунул руки в карманы и стал в нерешительности раскачиваться из стороны в сторону.

Его внимание привлек небольшой муравейник. Джерри подошел к муравьиной куче и опустился на корточки.

Муравейник словно дышал. Маленькие солдатики перебирали крошечными лапками, сновали, бежали по своим делам; останавливались, что-то хватали, перетаскивали с места на место; вновь бросали, вновь останавливались и опять куда-то бежали. Им тоже не было дела до Джерри.

Джерри поднялся, нехотя взял ранец, зашел на веранду и толкнул дверь. Она с противным скрипом отворилась, открывая проход в темную гостиную. Клубы табачного дыма наполняли воздух. Пахло старой пылью, затхлостью и дешевым виски. В углу мерцал выгоревший экран старого телевизора, по которому прыгали какие-то люди с автоматами, отрывочно крича и стреляя друг в друга.

Эванс-старший не шелохнувшись сидел в кресле. Казалось, он спал. Скрещенные ноги в нечищеных ботинках лежали на столе. Поодаль стояла почти пустая бутылка с темно-коричневой жидкостью, источавшая этот ненавистный Джерри запах. Еще одна, совсем пустая, валялась под столом. Грязный залапанный стакан покоился на подлокотнике отцовского кресла.

Отец тихо сопел, уронив голову на грудь. Его потное опухшее лицо, покрытое многодневной щетиной, с мешками под закрытыми глазами, с мясистым иссиня-красным угреватым носом, было совсем спокойным, и лишь в уголках влажного от виски рта таилась горькая безнадежная усмешка.

— Эй, Джерри, это ты, сынок? — негромко, но отчетливо спросил Эванс-старший, не открывая глаз.

— Я, папочка, — сказал Джерри, стараясь не глядеть в его сторону.

— Ну ты поешь. Там, — добавил отец, неясно махнув левой рукой в сторону кухни. Правой он поднял грязный стакан и стал, давясь, цедить сквозь зубы густую коричневую жидкость, громко и отвратительно причмокивая.

Джерри выудил из огромного пустого холодильника остатки вчерашней пиццы, засунул их в микроволновку и повернул ручку. Спустя минуту микроволновка тренькнула сиплым звонком. Джерри открыл дверцу, вытащил тарелку с пиццей и медленно, без аппетита стал есть, уставившись в одну точку. Он посмотрел на циферблат больших часов, висевших над столом. До возвращения матери с работы оставалось полчаса.

Доев, Джерри бросил грязную тарелку в пустую раковину, шмыгнул носом и вышел в гостиную.

— Папа, я пойду погуляю, — сказал он, не глядя на отца.

Джерри не мог смотреть на отца уже два года. Все это началось, когда отца уволили с фабрики «Ирвинг Семикондакторз», где папа, по рассказам мамы, отработал пятнадцать лет. Мама говорила, что там они и познакомились. Еще она говорила, что Эванс-старший раньше был другим — веселым, добрым. И совсем непьющим.

А потом на фабрике что-то случилось, и сто пятьдесят человек — и отца в том числе — в один прекрасный день просто отправили на улицу. Маме повезло больше — она осталась. И вот теперь папа получает пособие, а мама — одна — работает за всю семью.

— Папа, я пойду погуляю, — повторил Джерри, внимательно разглядывая носки своих ботинок.

Отец ничего не ответил, лишь его голова с закрытыми глазами немного приподнялась, а потом снова опустилась, упершись подбородком в грудь.

Тогда Джерри вздохнул и тихо притворил за собой входную дверь.

***

Ли зашел первым. Альтман — следом за ним. Они в нерешительности остановились у двери.