Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

— Ну и что? — вздохнуло Облачко.

— Так ты улетишь от меня прочь, — сказал Кенгурёнок, и отвернулся.

Он больше не смотрел на небо. Он смотрел куда-то в другую сторону. А почему он смотрел в другую сторону? Нам-то откуда знать.

— Ты не сердись, Кенгурёнок — сказало Облачко, — я все равно всегда буду с тобой.

— Неправда твоя, Облачко — всхлипнул Кенгурёнок, утирая капающие слезки, — ты улетишь далеко-далеко, и даже я, быстрый Кенгурёнок, буду не в силах догнать тебя.

А слезки все капали и капали с кенгурячьего носа. Потом слезки высохли, но что-то продолжало капать. Это вместе с Кенгуренком плакало Облачко. Оно становилось все меньше и меньше, тоньше и тоньше. А шерстка Кенгурёнка заблестела от влаги, очистилась от пыли, и стала блестящей и теплой.

Когда слезки кончились, кончилось и Облачко. Кенгурёнок посмотрел в лазурь и увидел — а может, услышал:

— ...я же говорило, я всегда буду с тобой, Кенгурёнок...

— ...а я с тобой, — прошептал усталый Кенгурёнок, поправил очочки и заснул.

Во сне они вдвоем гуляли по небу и держались за руки — или что у них там.

Коротко и противоречиво. Коротко, как ее дыхание. И противоречиво, как она сама.

«М». Тягучее. Обволакивающее. Невозможно нежное.

Первое «А». Открытое, солнечное. Так хочется кричать в голос от радости. От того, что она есть.

«Р». Похоже на грациозное рычание большой красивой кошки, на дрожь в моих коленках, на вибрацию далекого шторма.

«И». Как плач ребенка, как беззастенчивость, как позывные неведомой радиостанции.

«Н». Серое, матовое, бездонное. Протяжное. Как ее глаза.

Последнее «А». Вечность, незавершенность. Не оставляющая путника надежда.

Марина — острое, опасное, влекущее.

Марине идут платья — длинные, тонкие, развевающиеся. Светлые, легкие, небесно-бирюзовые; красные, желтые, фиолетовые; с поясом и без, с рукавами, с оборочками. Всевозможные.

Марина не носит платьев. Марина вросла в джинсы. Хотя ей будут коротки самые длинные из них.

Если Марина остановится, поднимет голову и посмотрит на солнце, она улыбнется. Но Марина не останавливается. И Марина не улыбается. Она всегда в движении, она вся на бегу. Она убийственно серьезна.

У Марины есть часы. Точеные, швейцарские. Темный титановый браслет облегает ее тонкое запястье, которое способны обхватить пальцы пятилетнего ребенка.

Но Марине не нужны часы. Она не смотрит на них. Она всегда опаздывает. Ее всегда ждут. Так устроен мир. Ведь если не ждать Марину, тогда зачем всё это?

Когда в лицо дует теплый сентябрьский ветер, Марина расправляет плечи. Марина перестает сутулиться. Марина проводит рукой по лицу и отгоняет непослушные тонкие белые пряди с высокого лба. Марина морщит нос. Марина становится похожей на несмышленую семилетнюю девчонку.

И тогда Марина замечает меня.

Марина сидит за столом, выставив тонкие острые локти. Марина что-то пишет угловатым колючим почерком. Марина морщит лоб; Марина перебирает пальцами по многограннику шариковой ручки. Марина творит. Я могу безнаказанно любоваться ею.

А в перерыве между парами Марина хочет курить. Она смотрит на меня. Мне холодно; я достаю пачку, я щелкаю зажигалкой, я обжигаю пальцы маленьким пляшущим язычком. Но она уже далеко, и ей не нужны мои сигареты.

Если Марина наденет шпильки, это будет равнозначно концу света. Но она об этом не знает. Поэтому она исполняет грациозный танец своей походки в белых пружинистых кроссовках.

Марина строга. Марина добра. Марина справедлива. Марина наивна. Марина часто смотрит на мир поверх тонкой легкой оправы своих тяжелых очков. Марина протирает очки замшевым квадратиком. Марина массирует усталые темные веки.

Марина нервничает. Марина капризничает. Марина недовольна всеми. Марина снисходительна.

Марина любит холодное шампанское и горький шоколад. Хоть иногда она может отведать горечи. Марина подарила мне книгу. И она написала несколько слов внутри.

Все говорят, что я дурак. Неправда. Все говорят, что у нас всё будет хорошо. Я в этом уверен.

Всё обязательно будет хорошо. Вчера Марина сказала, что не любит меня.

...мой сын 21 мая 1987 года забыл меня поздравить с днем моего рождения. он звонил мне этим вечером. но забыл, что это мой день.

онемел Спаситель и топнул в сердцах

по водной глади ногой.

— ты и верно дурак! — и андрей в слезах

побрел с пескарями домой.

tonight i gonna rule the world.

would you show me direction?

AND YOU?

Мама

|

Кормильцев

|

Голос

|

Голос?

Этот дом стоит на Садовом. Он велик и неприступен. Этот дом стоит на Садовом, он подслеповат матовыми от пыли окнами. Они всегда закрыты. Этот дом стоит на Садовом, и он оброс кубиками кондиционеров — всем хочется свежего воздуха.

Я часто езжу мимо. И он не замечает меня. С высоты его неприступности моя машинка похожа на утлый спичечный коробок. А я в отместку не замечаю его; ведь домов — много.

Тем вечером, в пять пополудни жаркого месяца, в самой середине лета... Бесцеремонный светофор ловит меня на перекрестке; и жарко; и люди дремлют в машинах; и люди идут по переходу; и злой регулировщик бестолково машет руками.

Было — суета, толчея, сумятица. Было — взгляды, полнившиеся раздражением, было — ожидание. А там, на другой стороне — есть! — стоит дом. Который не замечает меня. Там — окна. И там — балконы.

Двери балкона широко распахнуты — настежь. И окна — без штор — рядом. Широко открытые окна. Широко распахнутые двери. На невысокой табуретке — женщина. Расчесывает волосы. Длинные, каштановые, до пят.

Солнце пяти часов пополудни. И ее лицо. И голова откинута назад. А волосы льются с плеч. Женщина не видит никого. Она ведет диалог с солнцем. Так светло ее лицо.

А светофор все горит красным. А регулировщик машет руками. А я сижу, не в силах шелохнуться.

Она оборачивается и что-то говорит — туда, в темную глубину комнаты. И на балкон выбегает пятилетний мальчик. И он обнимает ее за шею. А она — гладит его по щекам и целует в лоб.

Мой светофор срывается на зеленый, но я не понимаю перемены цвета. Мне истерически сигналят сзади, но я не понимаю значения звука. Мои руки держат что-то, но я не понимаю, что это рулевое колесо.

Мальчик берет женщину за руку; тянет, тянет в глубину темной комнаты. Она встает, делает шаг — и балкон пуст.

Я трогаюсь с визгом колес и першащей горло вонью трансмиссии. В считанные секунды я обгоняю тех, кто — вовремя. Для меня нет правил. Я врубаю дальний, я вылетаю на встречную, я... Я не могу, я не хочу признаться себе — почему? Чего же я бегу?

Эта женщина — с волосами до пят — как две капли воды: моя мама. Полбеды.