Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

Пока бригада разбиралась с мальчишкой, один из врачей решил разобраться со мной.

— Сколько по времени? — спросил он, прикуривая мне сигарету.

— Не помню, — честно признался я, — минут десять-пятнадцать, наверное.

— Нормалек, — сказал доктор, — шок сняли, щас в Русаковку повезем.

— Валяйте, — согласился я, и побрел прочь.

Меня трясло.

Существо никуда не ушло. Оно терпеливо ждало, и при моем появлении не проронило ни звука. Только хвост заколыхался в волнообразных движениях.

— Спасибо, брат, что дождался, — улыбнулся я и коснулся пальцами в запекшейся крови жесткой холки.

— Полкило сосисок и пару шампанского, — сказал я продавщице в магазине.

Существо деликатно съело одну сосиску, облизнулось и отвернулось, искоса поглядывая на меня черным глазом.

— Прости, брат, я не могу взять тебя с собой, — с сожалением признался я и положил перед существом оставшиеся сосиски.

Существо все поняло, грустно вздохнуло и повесило свою немолодую голову над грудой сосисок.

— Прости, прости меня, — прошептал я, и зашагал в обратный путь.

— Ну что же, шампанское — это, в общем, неплохо. Жаль, что теплое, — недовольно сомкнула брови она.

Она была ослепительна.

— Прости, прости меня, — прошептал я.

Так вот, я уже все сказал! Абсолютно все. Что вы еще хотите услышать? Я все сказал, абсолютно все! Оставьте, оставьте меня в покое! Я хочу просто дышать, я хочу просто молчать, я хочу спать, я хочу...

Я ничего не буду повторять, ничего! Уберите проклятый свет, сколько можно... Ну, уберите вы камеру! Мне страшно, я боюсь этого стеклянного глаза! И доктора, доктора моего позовите!

Я ни в чем не виноват, я уже все сказал. Что? Да. Вы так думаете? Нет, а я не думаю. Ладно, хорошо. В последний раз. Но не смейте перебивать, слышите, вы?!

Я запомнил время. Двадцать минут двенадцатого. Чего-чего? Ночи, чего еще? Да, я был пьян. Да, слегка. А как еще нормальные люди возвращаются из гостей? Да, я четко помню время, потому что в автобусе ко мне прицепился контролер, я полез за проездным и посмотрел на часы. Было пятнадцать минут двенадцатого, значит, через пять минут стало двадцать. Да отстаньте вы, какое это имеет значение?

Так вот, я вышел из автобуса, с последней площадки, и спустился на станцию. Это такая станция, знаете, неглубокого залегания. Там, знаете, два эскалатора коротких, они включены только вверх всегда, а вниз надо спускаться по лестнице, по мраморной. Было поздно, лестница была такая грязная, со следами песка, в разводах грязи, заплеванная, загаженная.

Да, конечно, забыл. Я в переходе купил две бутылки пластмассовых пива — это чтобы на завтра на утро. В общей сложности получилось четыре литра. Это спасло мне жизнь, как теперь понимаю.

И только я спустился, сразу подошел поезд. Что — какой поезд? Обычный поезд, синий, с белой полосой по боку. Там спереди сидел машинист такой, обычный. Что значит — обычный? Ну, человек в фуражке синей, это и есть обычный машинист! Не лезьте со своими дурацкими вопросами! Так вот, я зашел в этот проклятый вагон. Там был один человек. Я не присматривался. Я просто зашел на самую последнюю площадку, и поставил портфель на сидение, а сам садиться не стал, да. Мне не хотелось садиться, я только что насиделся в автобусе.

Что? Какой вагон. Ах, да... Не помню — не то второй, не то третий от конца... Да и какое это имеет значение теперь, в конце концов?!

Так вот, ехать мне было семь перегонов до пересадки на кольцевой. Ну, двери закрылись, вагон тронулся. Прошло минуты полторы-две, и была следующая станция. Там зашло еще двое, мужчина и женщина, бедно одетые, пожилые оба. Они сели напротив меня. Вернее, напротив моего портфеля на сидении. И мы поехали.

Поезд шел, как обычно. Ну, то есть он покачивался немного, гремел по рельсам, свистел, как обычно свистят колеса на небольших поворотах. Мне делать было нечего, и я смотрел на мужчину и женщину этих. А они просто сидели и ничего не делали. На коленях у женщины была сумочка дамская дешевая, старая, черная, потертая вся такая. А на коленях у мужчины лежала газета мятая. В трубочку свернутая. Вот и все, все подробности, больше ничего такого не было.

А потом я посмотрел не на мужчину и женщину, а в другой конец вагона. И мне стало не по себе. Там, вы знаете, в конце вагона ведь как бывает обычно — сидения короткие, окошки, дверь по центру, это чтоб в другой вагон машинисту можно было перейти. Ну, так вот, я посмотрел, и вначале ничего не понял. Точнее сказать, я посмотрел, и собрался уже на что-нибудь другое посмотреть, но что-то было не так, и я снова посмотрел.

И сначала не понял, что там не так. А там было что-то такое — в общем, не было там конца вагона. То есть сидения еще были, а вот окошек и двери уже не было никаких. Вместо них колыхалась какая-то... не знаю... свинцовая вязкая пелена, что ли. Вот представьте себе — сидения грязные такие, коленкоровые — или как их там? — и эти сидения входят в эту проклятую пелену, и у них вроде как краев и границ уже нет, и эта пелена их вроде как разъедает, поглощает; странное такое зрелище. Вроде есть конец вагона, а вроде вместо него ничего нет.

Там, я точно помню, когда я зашел двое человек сидело, друг напротив друга. А теперь их не было, потому что там была эта пелена. Она такая маслянистая, нечеткая, клубами, вроде желе какого-то, или вроде мармелада, серая такая, неприятная, отвратительная. Да, так там два человека сидело, а теперь никто не сидел, потому что никого не было, и сидеть-то было не на чем. Такие дела.

Я почему-то на свои ноги посмотрел, и думаю — а что, если я что-то не так вижу? Тогда, если я что-то не так вижу, у меня ног быть не должно! Сам так думаю, и понимаю, что я ничего не понимаю. Так вот, на ноги смотрю, а ноги мои на месте.

Я смотрю опять на мужчину и женщину напротив меня которые, смотрю, а они ничего не видят; сидят так смирно, и тупо в окно пялятся. Я тогда думаю, — может, у меня глюки какие, если эти мужчина и женщина сидят и тупо пялятся в окно, и никаких эмоций, никакой реакции? Ведь правильно, да, если ты что видишь, а другие не видят, так у тебя значит какие-то глюки?

Ну да черт с ними, с этой парочкой. Ноги мои на месте. Я стою на последней площадке. Смотрю сквозь дверное стекло. Поезд идет, раскачивается, шумит. И вдруг я чувствую — что-то не так.

Поворачиваю, значит, голову — мама родная! В метре от меня — такая же свинцовая пелена. И диванчики в нее уходят, как в никуда. Я носом потянул — думаю, может запах какой у пелены у этой есть, да? Я ее тогда на запах попробую. Почему на запах? А как иначе? Так страшно стало, что я к ней шагу сделать не могу. Стою, как идиот, или как собака какая, и воздух ноздрями шурую. В голове застучало, в глазах потемнело, думаю — только бы не упасть. Взялся двумя руками за поручень, спиной к этой пелене повернулся, стою, еду.