Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

А что-то капитально не так. Потому что едем мы быстро, и минут уже десять как должно было пройти, а станции все — нет, как не было здесь никаких станций. Поезд гремит, шатается, шипит, дергается — едет, одним словом. А станции все нет и нет.

А через одну площадку от меня мужик сидел такой — модный, в очках, лет сорока. И вижу я, он голову повернул и в эту пелену уставился. Да так уставился, что у него от ужаса волосы дыбом на макушке встали. Ну, думаю, не глюки это у меня. Нет, не глюки, если у мужика того макушка топорщится как шерсть у барана. И вот встает он с места так осторожно, и идет к этой пелене. А я все вдруг наперед понимаю, и мужику хочу крикнуть — ну, чтобы стоял как вкопанный, а не могу, у меня из глотки писк хриплый какой-то вместо голоса, а в вагоне громко, и не слышит меня этот мужик ни фига.

Так вот, он у самой границы этой пелены остановился, посмотрел, совсем испугался, видать, и тут поезд качнуло, он равновесие потерял, и голова его оказалась прямо в свинцовом мармеладном облаке; он всем телом задергался, и было видно, что его эта пелена — ну, засасывает, что ли, как мощный пылесос. И видно было, что он сопротивляется, но все это было очень коротко, секунды две-три, наверное, и его, как в болоте, втягивало все больше и больше, а потом он исчез, и только сумка его кожаная на полу осталась валяться.

Я на часы посмотрел. Мы уже сорок минут едем — и никаких сдвигов, никаких изменений, никаких станций, а эти дебилы напротив меня — мужик с бабой — как каменные сидят и в окно пялятся. Во всем вагоне только я и эти мужик с бабой, и ни одной живой души больше, и других вагонов нет, а только серое свинцовое желе висит в воздухе по концам вагона, и вагон уже час как едет, за окнами тьма, и свист, и грохот. И станции все нет и нет.

Я думаю — плевать мне на приличия, подхожу к мужику с бабой, наклоняюсь, и начинаю во весь голос орать что-то вроде — что вы тут сидите, вы что, не понимаете, что что-то не так, что мы уже час едем, что серая пелена висит. Наконец, ору, как вы думаете, где мы с вами есть?

А они молчат и на меня пялятся. Я думаю тогда — ну и черт бы с вами, надо что-то делать. Ноги устали. Сажусь на сидение. Пить хочется. Я пиво достаю и начинаю пить. Полбутыли выпил, литр целый. В голове шум какой-то. Глаза болят почему-то. И прошло уже часа два, не меньше. Я тут понимаю, что на самом деле мы никуда ехать не можем, потому что уже глубокая ночь, и метро уже давно закрыто, и ток выключен, и ничего не работает, и, значит, ехать никуда нельзя и абсолютно невозможно. Но мы едем. Я себя за щеки щиплю, за уши дергаю — думаю, может, это сон такой. Ноль эмоций! Мы едем.

Я тогда засыпаю, сидя. Ненадолго, минут на тридцать. А потом просыпаюсь — как будто меня кто в плечо толкнул. Резко открываю глаза — все то же самое, едем. А мужик с бабой напротив меня сидят, друг на друга не смотрят, и глаза у них такие — ну, не знаю, безумные, что ли. С выражением страшного, какого-то безмолвного ужаса. Я поднимаюсь с сидения — и опять начинаю на них орать. И ору что-то, не помню что. А поезд все идет и идет. И тут мужик этот встает с сидения, подходит ко мне и тоже орет — куда это мы едем, где мы?! Я ору — не знаю, отстань, надо что-то делать! А он меня не слушает, смотрит то ли на меня, то ли мимо, и что-то орет.

Тут мне становится страшно, я от него, он за мной. И баба его тоже встает. Они меня к двери прижали, безумные оба, почти бездыханные какие-то, и почему-то портфель из рук рвут. Я понимаю, что без портфеля мне конец, потому что поезд все едет и едет, и часов пять уже прошло, и никакой станции нет, и сколько это будет, непонятно, а в портфеле у меня пиво, и если не будет этого пива, я умру от жажды, а поезд будет продолжать ехать, и, наверное, мы попали куда-то не туда, и здесь нет времени, нет станций, а есть только поезд, и он едет, едет, и, наверное, это конец.

Они у меня портфель вырывают, я не даю портфель, тогда этот мужик хватает меня за горло, а баба на руку вешается, и мне дышать нельзя, круги раскаленные перед глазами, и голова гудит, и еще немного, и все.

Я тогда из последних сил их отпихиваю, ногами уже, и мужик этот слабеет, и с размаху летит в конец вагона, где болтается серый мармелад, размазанный по воздуху. Он в этот мармелад попадает, как проваливается, дергается два раза, и — исчезает. С концами исчезает, как предыдущий.

Баба эта уже совсем безумная, на пол падает и сознание теряет. Я ее по щекам хлещу, она вроде в себя приходит, я ей пиво в глотку вливаю, она давится, пьет, у нее по морде это пиво течет, и она опять отрубается. Я ее на диван кладу — пусть, думаю, лежит. Она меня теперь не трогает, она же ни в чем не виновата.

И вот я сажусь на диванчик и начинаю тупо ждать. И так проходят сутки, и вторые почти проходят, и у нас с бабой кончается пиво, а она уже ничего говорить не может, только скулит по собачьи, и плакать не может, потому что слез нет. И ничего не хочется, только хочется пить.

Я несколько раз сознание терял, и уже ничего понять не мог. Иногда приходил в себя. Уже лежа на полу. И встать не мог, и пошевелиться почти не мог. А баба эта лежала на соседнем диванчике, и уже не двигалась. И помочь мне ни ей, ни себе было нечем.

Я думал, что меня уже нет. А поезд этот был, и он все шел и шел. А потом все погасло.

А очнулся я уже в этой палате. Мне сказали — это реанимация, и нашли меня в метро, в поезде. В пустом вагоне, там рядом баба мертвая лежала на сидении. И на полу валялась газета, в трубочку свернутая. И еще портфель с бешеными бабками внутри и сотовым телефоном в конце вагона. А больше ничего.

И всем это было странно, потому что поезд был весь битком набит, а этот вагон совсем пустой. Только баба мертвая и я. И мне сказали, что я сам тоже чуть не умер от обезвоживания организма. Что еще час, и было бы поздно. И еще — я был с бородой, как будто неделю не брился. А я бороды не ношу. Я бреюсь каждый день.

Солнце палило нещадно. Воздух был совсем сухим, наполненным гарью и пылью. Пот тек со лба на брови, капал с бровей на скулы, оставляя на щеках грязные солоноватые разводы. Поллитровая бутылка пепси давно кончилась, а отойти из очереди не было никакой возможности.

Димка механически закурил безвкусную сигарету из смявшейся в кармане цветастой пачки, почесал кончик носа и навскидку прикинул расстояние, остававшееся до входа в заветную дверь билетной кассы. Выстоять нужно было где-то метров сорок, от силы пятьдесят. Значит, делов на час-полтора.

Не так уж долго, подумал Димка, если учесть, что я торчу в этой проклятущей очереди аж с восьми часов. А, может, и с половины восьмого.

Тем временем возле заветной двери все происходило, как обычно. Два мента двигали ногами металлические загородки, то и дело отъезжающие в сторону под напором желающих купить билеты на концерт. На углу периодически тормозили всякие разные приличные автомобили; из них вылезали одинаковые, круто одетые, уверенные в себе люди; их менты почему-то пропускали в кассу без очереди.