Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

— Добро пожаловать в MACHINE DE PLAISIR, Джонни, — в третий раз сказал механический голос.

— Спасибо, — вежливо ответил мальчик.

— Я — MACHINE DE PLAISIR.

— Я — Джонни, — сказал Джонни.

— Слушай внимательно, Джонни, — продолжил голос. — У тебя есть одна минута. Только одна минута. В эту одну минуту я исполню все твои желания. Время пошло.

На зеленом экране появились цифры.

01.00

Щелчок.

00.59

Снова щелчок.

00.58

Джонни молчал. Он понял условия, но ничего путного не приходило ему в голову.

— Я хочу... — было начал Джонни, но голос его оборвался.

00.40

Щелчок.

— Я хочу, чтобы этот идиот Стэн перестал обзываться!

— Исполнено, — ответил голос, сопровождаемый тихим шипением.

— И пусть у него на лбу вырастут рога!

— Исполнено, — бесстрастно вторил механический голос.

— И пусть вместо ног будут колеса!

— Исполнено.

00.15

Щелчок.

— И я не люблю, когда меня укладывают спать! Я не хочу спать! Пусть никогда не будет ночи!

— Исполнено.

00.02

Щелчок.

00.01

Щелчок.

00.00

Экран погас. Раздалось хриплое жужжание, и в обшивке автобуса вновь появился овальный проем.

— Прощай, Джонни, — без сожаления молвил механический женский голос.

Шар, раскрашенный в красный и синий, покоился на оранжевой траве на берегу ручья, переливавшегося фиолетовой водой. Два солнца вовсю лупили из самого зенита. Безоблачное небо сияло зеленым. Недалеко, ближе к заливу, поднимались черные громады пирамид даун-тауна.

На дальней лужайке маленькие параллелепипеды на колесиках, украшенные конусообразными рожками, гоняли по оранжевой траве маленький блестящий кубик.

Родился в стране, где девять месяцев зима. Непримечательным голодным мальчишкой.

Любил родителей. Довольствовался малым.

Всегда улыбался. Реже — от удовольствия, чаще — наперекор.

Рос. Развивался. Нормально. Выучился в школе.

Поступил. Улыбался. Реже — от обреченности, чаще — от счастья.

Закончил. Поступил. Одел зеленое.

Закончил. Служил. Думал быть как все. Улыбался. Реже — по привычке, чаще — от света в душе.

Тяжко работал. Не расслаблялся. Был замечен.

Ясным весенним утром вошел в Историю. Улыбался. Может — от страха, может — от смущения.

Годы человеческой комедии.

Улыбался. Реже — от усталости, чаще — по привычке.

Ясным днем ушел.

Встал стелой на площади, над бензиновым угаром и смешными проблемами.

Осталась улыбка. Боже, почему так мало?

Ветер — это легенда. Его придумали слабые. На самом деле, никакого ветра нет. И не было никогда.

Ветер — это песня пересохшего горла. Горла, не ведавшего влаги. Влагу тоже придумали мечтатели. Ее нет и не было — никогда.

Любители сказок считают себя доками и мечтателями. Это неправильно. Мечтать — профессия, а слушать сказки — хобби разочарованных.

Ветер дует с севера на юг, с юга на север, иногда захватывая восток и запад, принося оттуда тучи пыли, мошкары, гнуса и несбыточных мечтаний. Словом, ветер несет хлам. От этого хлама чешется нос и безудержно хочется чихнуть.

Ветер — удел ветреных. Мы же ценим постоянство. Ветер — прибежище слабых философов. Они глядят на танцы в высоте и понимают тщетность происходящего.

Словом, ветер никому не нужен. Поэтому его нет и быть не может.

Пойду, окно закрою. Хлопает что-то.

Соломенная челка. Вечно смеющиеся глаза цвета кофе. И озорные веснушки.

Очень забавно, когда ты сдуваешь челку с округлого лба и гримасничаешь. Впрочем, этого никто не должен видеть, кроме зеркала в прихожей случайной квартиры.

Я увидел.

Я не специально, я просто шел на кухню. Меня позвали салат мешать.

Когда я проходил мимо тебя, ты обернулась, и чертики в твоих глазах пискнули:

— Здравствуй!

А я не нашел ничего умнее, и сказал:

— Пойдемте на кухню, будем салат мешать!

Тогда уже ты, а не чертики; ты ответила:

— Ну, салат — так салат!

Я не помню, какого вкуса был салат. Я помню, какого вкуса был коньяк. Просто отвратительного. Но его было много. Большая пузатая бутыль стояла слева от меня. Почему-то тебе он нравился, а я старался не отставать от тебя. Забавно, правда — наперегонки?

Впрочем, потом было уже не до коньяка. Вокруг вели умные разговоры, теребили узлы галстуков, закладывали ногу на ногу, дымили в старый абажур зеленой люстры, а тебе было смешно. Ты сказала:

— А не пойти ли нам на воздух?

Мы выбрались из-за стола, лавируя между этими умными и серьезными, я тронул медную ручку черного хода, старая дверь отворилась без скрипа, выпустив нас в узкое пространство черной лестницы, где на стенах висели тазы и велосипеды, где пахло пылью и плесенью, где под потолком светилась (словно прожектор рампы!) неожиданно яркая лампочка.

Я открыл окно, и короткая июльская ночь окутала наши разгоряченные лица.

Ты спросила:

— А слабо?

А я ответил:

— Нет, с чего ты решила?!

И мы бесстрашно уселись на широкий подоконник шестого этажа, свесив ноги на улицу, и смеялись сто раз слышанным анекдотам — ведь надо же хоть как-то знакомиться, наконец.

Потом, вечность спустя, я искал под окном твою слетевшую туфельку; и нашел, и принес, и был удостоен чести водрузить ее обратно.

А эти умные и серьезные, в галстуках, все же нас нашли — и, как всегда, попытались все испортить.

— Ну уж нет, — возмутилась ты, и повела меня вглубь старой случайной квартиры, наполненной светом старых зеленых абажуров.

Ты была бесцеремонна:

— Я научу тебя танцевать!

А я был самонадеян:

— Научи!

Умные и серьезные в галстуках нашли нас и тут. Они говорили, что бал кончен, и что пора.

Мы спустились, мы вышли из подъезда. Я понимал, как стремительно кончается время — метро светилось неоновыми буквами через квартал.

— Нам ведь по пути?

Что я мог ответить?

Я точно помню — мы проехали кольцевую два раза. Пустой вагон, какие-то тени вместо людей на станциях. Горячий керосиновый воздух подземки.

На конечной милиционер закрыл за нами двери большим ключом, и мы остались совсем одни.

Длинная-длинная алея должна была когда-то кончиться — как мы ни пытались сделать наши шаги короче, а шепот — тише. Так и случилось.

— Ну... — сказала ты.

Было пряное тепло твоей кожи, короткая, очень короткая волна жгучего безумия, и очень скоро я остался один. Даже луна отвернулась от меня.

Я затвердил семь цифр наизусть, но ты позвонила первой. Ты сказала:

— Это серьезно. Я думаю.

И замолчала.

Потом спросила:

— А ты как думаешь?

А я никак не думал. Я разучился думать.

Ты сказала:

— Я позвоню. Обязательно позвоню.