Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

Полоса береговых зарослей кончилась неожиданно скоро. Перед Во выросла высокая уступчатая стена. И в этой стене была дверь. Во улыбнулся сквозь слезы. Дверь располагалась на уровне пятого этажа.

Когда Во сорвался в первый раз, было просто немного больно. На второй раз он разбил голову. Кровь затекала в правый глаз и мешала видеть. Про четвертый и пятый раз Во ничего не помнил. Просто свет в глазах мерк, а потом возвращался, вместе с тошнотой и безысходностью. На двенадцатый раз Во добрался до двери, но уронил вниз карточку с чипом. Поиск карточки, прерываемый потерей сознания, занял еще сорок минут.

Оставалось десять минут срока жизни, когда Во вдавил карточку с чипом в приемник. Дверь плавно отошла в сторону, пахнуло чем-то приятным, в лицо Во дунула волна абсолютно сухого воздуха.

И стало совсем темно.

В этой темноте не было ни боли, ни вкуса, ни запаха, ни досады, ни разочарования, ни ухода, ни возвращения. Была только тихая радость — что наконец выключили этот нестерпимый молочно-белый свет.

Дворник, милый дворник,

Подмети меня с мостовой,

Дворник, милый дворник

Жопа с метлой…

«Агата Кристи»

Япомню — бездушный ветер рвет фиолетовые облака. Я помню — хлещет с остервенением, сушит влагу впалых глазниц. Треплет волосы, сыплет в лицо песком и мелкой пудрой пыли.

Нет ничего. Нет понимания. Только перед глазами — циферблат, и каленая игла-стрелка неумолимо продолжает движение. И свист ветра. Остается самая малость. Самая формальность. Впереди — Вечность.

Может, теперь пришло время сказать друг другу — здравствуй. Как жаль, только теперь пришло время забыть, и подумать о большем.

Тот раз был последним. Как бездарно. Сухие шелестящие слова. Плоские, бессмысленные. Мимолетность. Краткость. «Пока.» «До завтра.» Где оно, завтра? Это то, которое сегодня?!

Хотя, постой. Завтра — оно всегда завтра. Именно так — до завтра. Мы не станем прощаться. Мы лишь посмотрим на небо. Каждый — со своей стороны.

И нам станет теплее.

Где-то, когда-то, зачем-то — был Цветок.

Он не знал, что он — Цветок. Ему не было дела до смены дня и ночи. Он просто засыпал с закатом и просыпался с первыми лучами солнца.

Ласковая роса бодрила его утрами. В полдень ветер трепал его скромные лепестки. Молнии майских гроз пугали его вечерами. Ночами Цветок мог видеть во снах свет далеких звезд и матовый блеск луны. Он мог слушать шорох крыльев ночных птиц. Он мог наслаждаться прохладой.

Но он — просто спал.

Проницательному уму не составляло труда постичь, что весь мир вращался вокруг тоненького стебелька Цветка.

Когда кирзовый сапог опустился в центр мира, Цветок ничего не успел понять. Не понял и мир.

Потому что перестал существовать.

Первое измерение Анны Ивановны с одной стороны ограничено желтой в разводах стеной бывшей гимназии напротив. В окнах, когда наступает день, отражается робкое, а потом — полное солнце. Окна бликуют безумием полудня, или разговаривают с тусклыми тучами осени, или просто ровно светятся шарами люстр в высоких просторных классах. Когда же день близится к закату, окна бывают матовыми, бархатными, и, если внимательно присмотреться, отражают высокое близкое серое небо. Иногда окна отделяются от взора гремящими мимо под уклон трамваями, под которые мальчики подкладывают капсюли, расцветающие веселыми взрывами из-под колес, и это вызывает добрую улыбку Анны Ивановны, и громкий мат недовольных вагоновожатых.

Первое измерение с другой стороны ограничено беленой стеной маленькой комнатенки в покосившемся бараке. На пути первого измерения существует старая рассохшаяся дверь, и два оконца почти у самой земли, и ванна с облупившейся эмалью, стоящая прямо в закутке прихожей, который — по странному стечению обстоятельств — оказывается еще и кухней.

Второе измерение Анны Ивановны даже короче первого. В нем, от стены до стены барачной квартирки, укладываются небольшой кухонный столик с притулившейся рядом вешалкой, произведенной в одна тысяча девятьсот десятом году в Петербурге; древний, еще бабушкин сундук с фотографиями и пожелтевшей перепиской из Питера, Парижа и Ниццы начала последнего безумного века; копия Венеры Милосской высотой около метра, притулившаяся в углу; дверка из прихожей в комнатку; комод красного дерева, бережно хранящий элегантные отутюженные дамские туалеты; обитый растрескавшейся кожей диван с дюжиной слоников и высокой спинкой, выполненной в виде полочки с дверками, хранящей немало секретов, накопившихся за восемь десятков лет жизни; портреты родителей, молодого блондина-шведа на палубе и с трубкой в зубах; поблекшие фотографии сестер и самой Анны. Еще же, от стены до стены в пространстве второго измерения живут стол и полдюжины стульев, старая металлическая кровать, украшенная блестящими шарами, пальмочка в кадке, да толстая всегда сонная кошка.

Третье измерение Анны Ивановны сейчас ограничено дощатым полом и беленым потрескавшимся потолком в двух с половиной метрах над полом, с элегантной люстрой горного хрусталя, сделанной в Ницце в тысяча девятьсот тринадцатом году. Но третье измерение помнит и Воробьевы горы в Москве, и смотровые площадки Эйфелевой и Пизанской башен, и расхристанные бестолковые дома Манхэттена, и уютные улочки Сан-Франциско, и дом нескольких медовых лет в Стокгольме. Оно помнит высоту мостика корабля, на котором швед-блондин с трубкой в зубах уходил в бушующее море, всегда уходил, чтобы вернуться. Оно помнит низкие казематы питерского нового порядка, и внутренний дворик вонючей тюрьмы, и имитацию расстрела, когда быдлацкая морда хрипела — «огонь!», а грязные заскорузлые руки дружно жали на спусковые крючки трехлинеек, и ухмылялись от удовольствия вершителей судеб, стреляя в женщин и детей холостыми. Третье измерение Анны Ивановны помнит высоту нар колымских бараков, и пустое серое небо, когда было сказано, что никто не виноват, и все это было ошибкой. Третье измерение перекликается с первым и вторым, пытаясь найти могилу когда-то молодого шведа с трубкой в зубах, с которым были медовые годы в Стокгольме, но — не находит, и не найдет никогда.

Четвертое измерение Анны Ивановны безгранично. Оно начинается в колыбели; продолжается голосом отца, читавшего Пушкина долгими зимними вечерами; сменяется внутренним голосом, декламирующим Ахматову и Блока; оно полнится тихим шепотом молодого блондина-шведа с трубкой в зубах — «люблю!»; из него, как из песни слова, не выкинуть грязной ругани лагерных вертухаев, не забыть казенных слов и серых, грязной типографской краской отпечатанных похоронок. Оно завершается — да, и это известно — оно уже весьма скоро завершится любовью, спокойствием и покоем, в котором снова будут — в один единый вечный миг — и Париж, и Ницца, и Питер, и молодой блондин-швед с трубкой в зубах, и...