Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

Они висят в высоком небе. Они блестят серебристой сталью. Переливаются оранжевыми и синими огнями.

Пахнет озоном. В воздухе мириады тварей. Прозрачные тельца, хрустальные перепончатые крылья. Я открываю окно.

Одна садится на мою руку. Какая она красивая, какие тонкие перепончатые крылья! Брюшко поблескивает зеленым.

Легкий укол.

Когда едкая зеленая кислота смешивается с моей кровью, когда остается сил еще на два вдоха, я оборачиваюсь к тебе, я хочу сказать тебе онемевшими холодными губами:

— Не бойся, это всего лишь...

— Хочешь сказку? — услышал я тихий вопрос.

— А что такое — сказка?

— Ты поймешь, — сказано было в ответ, — только слушай внимательно.

— Я буду слушать тебя.

Мы были высоко, на самой неуловимой границе бирюзового и черного.

— Представь, однажды, в чем-то особом, до краев наполненном временем...

— А что такое — время?

— Не перебивай, не надо.

— Ладно, не буду.

— ...в чем-то особом, до краев наполненном временем, было нечто, до краев наполненное водой...

— ?

— ...водой прозрачной, чистой, холодной и тягучей. Над водой висел оранжевый шар, искрившийся снопами света; и если бы не этот свет, никто не узнал бы о темноте.

— Кто это — никто?

— Никто — это означает, что никого нет, но...

— Но ведь кто-то все же есть?

— ...но не бывает так, чтобы не было никого. И вот в чем-то особом, до краев наполненном временем, и до краев наполненном водой, и снопами света, и тьмой, был остров. И жили на этом острове два короля.

— А что они там делали?

— Они — жили. И — были. Как тебе это объяснить?

— А нужно ли объяснять?

— Ты прав, — сказало оно, — какие тут объяснения. Два короля имели два королевства, но не было ни стражей, ни границ. Каждое королевство было большим, безгранично большим, и оба короля правили обоими королевствами, и не знали они ни зла, ни раздоров, ни вражды...

— Так не бывает.

— Это ты так думаешь.

— Я не думаю, я знаю.

— Так знай. Ни зла, ни раздоров, ни вражды. Каждый король был правителем и рабом, ангелом и демоном, базальтом и озоном. Каждый был рукой правой и левой, сном и реальностью, сиянием и мглой. Они не могли друг без друга, потому что каждый был частью каждого. И каждый был целым.

— Зачем?

— Подумай.

— Я думаю...

— ...и каждый был целым, а вместе они были ничем, и были всем. И вот однажды кто-то из них, а, может быть, они оба, или, возможно, никто — решил, что нужно что-то изменить.

— И?

— Нет ничего быстрее, чем скорость мысли. В тот же миг, и в той же точке чего-то мир изменился.

— Ну и что из этого?

— ...мир изменился. Границы обрели силу и разделили мир на части. Каждый из королей получил свою, и стал властвовать над ней безраздельно. Но каждый перестал быть частью целого, и стал целым без частей. Тогда скорбью овеяло мир, и стал он подобен ледовому полю, а, может быть, пустыне. Но каждый из королей имел свою часть, и была она необъятна, и владел ею безраздельно. Однако было неведомо королям, что все, что имеет границы, конечно, и этого всегда мало.

— Неужели?

— Этого всегда мало, и всегда бывает нужно — еще. Тогда сошлись короли, владельцы частей, в битве за целое. Силы оставляли их, мечи окрасились кровью, и рухнули они на вечный берег. И в тот момент, когда не стало королей...

— ...сказка была окончена?

— ...когда не стало королей, не стало границ, и снова часть вмещала в себя целое, но целое не было частью, а вода стала водой — прозрачной, чистой, холодной и тягучей. И не было королей, чтобы назвать все это королевством.

Мы были высоко, и бирюзовое было черным.

— Что же дальше?

— Просто ты был одним из этих королей.

— Тогда кто был вторым?

— Тоже ты.

— Так в чем же смысл?

— В том, чтобы помочь смешать бирюзовое и черное, — был ответ.

Абрам Моисеевич ушел в предрассветный час, когда едва начал проявляться горизонт. Абрам Моисеевич все понял, окинул прощальным взглядом скучную прошлую реальность, и медленно стал возвращаться. Времени не было, пространство не осознавалось; было что-то большее.

Абраму Моисеевичу доводилось читать разные еретические книжки, смотреть всякие фантастические фильмы; но ни в какие глупости он не верил, да и верить не мог. Абрам Моисеевич был твердым реалистом, и все вещи имели свой порядок, и все вещи имели свою цену. Калькулятор в голове Абрама Моисеевича всегда работал четко, точно и без напряжения. Поэтому достиг он немалого, и, всегда зная цену вещам, знал цену себе.

В том вязком и прозрачном непостижимом, где оказался он, все было как-то иначе. Ничего не происходило, и происходило все сразу. Никто не говорил Абраму Моисеевичу, что он должен делать, но в то же время, на любой вопрос сразу — каким-то особым образом — находился ответ. Правда, ответы раздражали Абрама Моисеевича тем, что не были они однозначными и четкими, как он привык, а были чем-то вроде совокупности вероятностей. Это было проявлением неуважения к Абраму Моисеевичу.

Пока солнце взбиралось все выше и выше, пока вектор пути был направлен к зениту, Абрам Моисеевич успел многое. Он побывал в домах родственников и друзей, он посетил свои фирмы. Он даже заглянул в банковские депозитарии, с удовольствием обозрел содержимое каждой из принадлежащих ему ячеек, констатировав, что ничего не пропало, и что все лежит на своих местах.

Первое встреченное им золотистое облако, пролетевшее мимо, спокойное и лучистое, собиравшееся в обратный путь в ту реальность, что не так давно была покинута Абрамом Моисеевичем, оказалось почему-то неуловимо похоже на человека, много лет назад шагнувшего с подоконника высотки на набережной. Но Абрам Моисеевич был здесь абсолютно не причем: он уже и забыл о досадном пустяке, о заявлении, написанном фиолетовыми чернилами, измененным почерком и, по странному стечению обстоятельств, не содержащем подписи... Время было такое. Да, время — что уж тут поделаешь.

А эта гойка — с черными как смоль волосами, развеваемыми солнечным ветром, чье имя Абрам Моисеевич не забудет до скончания века? Зачем она имела наглость побеспокоить Абрама Моисеевича сейчас, когда ничего уж нет, и ничего не будет вновь? Ведь Абрам Моисеевич многого не знал тогда, и это верный факт в его оправдание. Правда, теперь пришлось в высоком доме из стекла и бетона увидеть — словно со стороны — высокого мужчину средних лет, с волевым профилем, ранее принадлежавшим Абраму Моисеевичу, и глубокими карими глазами, смотревшими когда-то из-под черных как смоль волос. Здравствуй, байстрюк. Я ничего не знал. Прощай.

Тем временем путь к зениту был пройден.

А мама? Мама приняла Абрама Моисеевича тихо, смиренно. Она так ничего и не сказала — она просто смотрела в самую глубину его души, и взгляд ее был чист и печален. Абрам Моисеевич не сердился на маму — она всегда была странной, она никогда не понимала Абрама Моисеевича. Он старался, он работал не покладая рук, — а она... Абрам Моисеевич ни в чем не виноват перед мамой. И свидания с ней он, заметьте, не просил.