Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

Но это потом. Не сейчас. А пока в четвертом измерении Анны Ивановны есть люди — много людей, спешащих или бредущих по захолустной улочке старого южного городка; и людей этих обгоняют трамваи с матерящимися вагоновожатыми, и дни сменяются вечерами, и воздух наполнен пьянящим ароматом последней весны.

Но каждый день, за исключением воскресенья, мимо проходит, непонятно почему — здороваясь, маленький мальчик; в восемь — в школу, в три — из школы; и он улыбается Анне Ивановне, и Анна Ивановна улыбается ему; и мальчик, что никогда не сможет забыть улыбку Анны Ивановны Матценгер, спустя тридцать лет напишет эти строки.

To Wincent WARD

Когда откроется дверь, не будет слов. Останется лишь немного пространства и пустая палитра. Я стану лентой Мебиуса, чтобы ждать.

Когда придет сожаление, будет не поздно. Останется лишь ощущение, рожденное в глубине. Я стану лучом и начну создавать краски.

Когда клин неведомых птиц устремится из края в край, не будет покоя. Начнется полет. Останется лишь свет, гамма цвета и блики прощения. Я стану воздухом и буду наслаждаться законом преломления.

Когда суровые нити судьбы прильнут друг к другу, появится холст. Останется лишь белизна, отрицающая ход времени. Я стану кистью и без устали буду накладывать грунт.

Когда придет прозрение, настанет час палитры. Останется лишь осязаемое понимание. Я стану краской и буду ложиться мазками.

Когда придет окончание, я остановлюсь и увижу всё сразу — и грозовое небо; и преломленный черный свет; и ветви на ветру; и невероятные цветы в лазури. Останется лишь просветление.

Я стану собой и больше никогда не будет границ для взора.

Сослану Васильевичу

ЦХОВРЕБОВУ

(1931 — 1999)

Пустынный каменистый берег. Иссиня-черный вязкий спокойный океан. Густой серый воздух. Разлитое в нем сияние.

Мачта, вырастающая из скал; рвущаяся острой вершиной в иссиня-черное опалесцирующее небо. Струна, укрепленная одним концом высоко на мачте. Струна, уходящая туда, за осязаемо четкую линию светящегося горизонта.

Более ничего.

Человек у подножья мачты. Руки, вцепившиеся в скобы. Подъем. Минуты ли? Часы? Годы?

Он вышел на площадку, там, на высоте. Перед ним небо, ветер, океан и струна, уходящая за горизонт. Человек зябко поежился, нервно попробовал ступней струну.

Она неслышно завибрировала.

Человек отступил назад. Всего на полшага. Потом раскинул руки, и напряженная чувствительная стопа легла на струну уверенным первым шагом.

Человек пошел.

Более ничего.

Прошло время, пройдено пространство, и мачта скрылась вдали за его спиной. Остались небо, ветер, океан и струна, уходящая за горизонт.

Человек шел терпеливо, размеренно. Иногда ропща, иногда оступаясь. Человек шел вперед.

Напряженные чувствительные стопы, в которых поначалу каждый шаг отдавался изматывающей болью, привыкли и огрубели. Набегавшие порывы ветра уже не вселяли ужаса — ведь теперь Человек знал, что стоит лишь чуть-чуть изменить положение рук, и никакой ветер ему не страшен.

Вдали у горизонта появилась маленькая черная точка. Потом она долго росла, приближалась, и, наконец, обратилась большой Птицей.

Птица поравнялась с Человеком, замедлила полет, и словно повисла в густом сером светящемся воздухе. Человек шел; Птица парила поодаль. Так в молчании прошло время.

Наконец, Птица спросила:

— Куда идешь ты?

Человек промолчал; наверное, он не расслышал Птицу. Он был очень занят своим делом. Он шел.

Птица повторила свой вопрос:

— Куда идешь ты?

Тогда Человек повернул голову и посмотрел Птице прямо в глаза, наполненные цветом Вечности. Такие же иссиня-черные, как раскинувшийся под ними безграничный спокойный океан.

— Я иду туда, — сказал Человек, — где кончается струна. — Я вышел, — сказал Человек, — оттуда, откуда она начинается. И мне непременно надо быть там, где ее конец.

— Зачем? — спросила Птица, и искра живого интереса почудилась Человеку в ее бесстрастном взоре.

— Так устроено, — ответил Человек. — Ведь если у струны есть начало, то непременно есть и конец. И если я был в начале, я должен изведать конец. Ведь так?

— Тебе виднее, — усмехнулась Птица и замолкла.

Так в молчании прошло время.

Более ничего.

Птица парила неслышно. Человек шел упорно, с трудом, оступаясь; теряя и вновь обретая равновесие. Капли пота — от усилий — выступали на его лбу. Капли слез — от дум — высыхали на его глазах. Капли крови — от долгого пути — стекали по его стопам.

Птица заговорила внезапно.

— В моих силах, — сказала она, — дать тебе крылья. Тогда мы вместе полетим с тобой туда, за линию горизонта. Туда, откуда я прилетела. Туда, где кончается струна. И мы вместе окончим твой путь.

Человек молчал. Силы оставляли его, но он шел. Ему было нужно в точку, в которой заканчивается струна.

Более ничего.

— Послушай, — промолвила Птица. — Это ведь так легко, когда у тебя крылья. Неужели ты не хочешь узнать, что там — куда ты идешь?

— Хочу, — прохрипел Человек, облизывая потрескавшиеся от жажды губы.

— Так полетели! — воскликнула Птица, и ее крылья изменили угол атаки, готовясь в следующее мгновение рассечь воздух острым свистом.

— Не могу, — ответил Человек, — не могу, потому что есть путь и я должен его пройти.

Ничего не ответила Птица. Мудрая грусть заволокла ее серо-стальные зрачки. Она взмахнула крыльями и стала превращаться в точку, растворяющуюся в сиянии линии горизонта.

Более не появилась Птица. А Человек продолжал свой путь.

Пока билось его сердце.

Сон первый.

ВОДА.

Не ведая себя, не зная устали, времени и печали — есть Вода. Чиста, прозрачна, легка. Нетороплива, стремительна, вечна. Холодна, тягуча, свежа — есть Вода.

Не ведая боли; чужда любви и ненависти — есть Вода. Начало и конец сущего; игра света и преломление цвета. Шторм и ураган, дождь и туман, острая кромка льда — есть Вода.

Я иду по Воде, как ходили до меня. Я насыщаюсь ее теплом и чистотой. Я есть Вода.

Сон второй.

САД.

Есть майский запах влажной травы. Есть радуга над листьями. Есть огромные цветы и лепестки.

В той тени, что осеняет меня, я нашел покой и прохладу. Я стою, обтекаемый деликатностью ветра. Я пытаюсь сделать шаг, но не могу — я никогда до этого не ходил. Моё существо не знает движения.

Я вижу цветок и хочу взять его в руки. Но цветок — далеко, бесконечно далеко от меня; от моего желания.

И я делаю первый шаг, и сливаюсь с цветком, и становлюсь собой.

Сон третий.

ПОЛЕТ.

Когда полет хрустальной птицы, — далеко, навеки, — есть тайна. Когда свист двигателей на грани синего и черного, — есть стремление вверх. Когда стрелы прозрачных крыльев, когда панорама, навсегда остающаяся в прошлом, — есть будущее в настоящем.