Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

Острая фигура отражается в океане серебристой точкой. Птица уходит наверх, уходит туда, где заканчивается горизонт и начинается неизбывность мига. Птица не ведает печали. Птица просто летит.

Под крылами проплывают сущности и надежды. Раскаленный газ омывает плоскости крыльев. Потоки ласкают серебристое оперение. Птица не ведает радости. Птица просто летит.

В ней сосредоточена сила мира. В ней — будущее, настоящее и прошлое, одной точкой. Точкой, из которой может случиться вселенная.

Стихии, полные пламени и ледяных кристаллов, прозрачны для нее. Слова, мысли, устремления? Только полет — единый и вечный, мгновенный и точный. Только мощь хрустальных крыльев. Только смысл полёта.

Проводи птицу взором. Скажи себе — я не слеп.

История эта, скорее всего, навеяна ветром. Хотя вряд ли — возможно, она мне просто приснилась, когда — не помнится. Не суть важно. Суть в другом.

Относится она к неким временам. Например, к древним. Почему? Потому что действующие лица одежду носили весьма легкую — не то туники, не то набедренные повязки. Опять — не суть важно.

Так вот. В древнем царстве, в три-непонятно-каком государстве жило много-много людей, не то в туниках, не то в набедренных повязках. Жили они безо всяких особенностей, занимались чем придется. То воюют, то не воюют, то в парламентах заседают, то на гладиаторов пялятся. То вино пьют, то голова болит, а то и вообще... Жизнь, короче говоря, со всеми ее плюсами и минусами.

И вот в один ничем не примечательный день кидает кто-то идею такую в массы — построить башню. Да не просто башню, а всем башням башню, да такую башню, чтобы до небес — и выше, и чтобы равной ей в целом мире не было!

И тут все, конечно, начинают строить башню, а тем временем проницательный мой читатель немедля припоминает легенду про башню Вавилонскую, и говорит:

— Что ж ты, друг, плагиатом занимаешься? Легенду-то эту до тебя придумали, причем задолго до тебя! А ты мне ее за своё впарить пытаешься. Э-э-э, нехорошо, нехорошо.

А я читателю отвечаю ненароком, да тоже с поддевкой:

— Дудки, друг мой! Прежде чем суждения высказывать, ты не то чтобы до конца, ты хотя бы до середины дочитай. Ага?!

Читатель злится. Но, тем не менее, справедливость торжествует, и читатель мне отвечает:

— Ладно-ладно, уговорил. Не ворчи только...

А я и не ворчу. У меня настроение вполне повествовательное. Короче, я, с твоего читательского позволения, продолжаю.

Среди людей этих не то в туниках, не то в набедренных повязках, есть один, ничем совершенно не особенный, ничем к тому же не примечательный. Имени я его, конечно, не знаю, да и откуда его знать. Но, поскольку без имени тут никак нельзя (а как иначе отличить этого неособенного от других, таких же неособенных), я имя ему все же придумываю. И звать его буду — Эл.

Эл в числе тысяч и миллионов других, многочисленных, неособенных, идет башню эту строить. И лет ему тогда двадцать пять или тридцать — что-то около того. Еще я про него знаю, что женат он недавно. Короче, обычная история.

В первый день строительства башни народу нагоняют — видимо-невидимо. Все бегают, суетятся, начальники покрикивают, народ что-то такое таскает, складывает, копает. Энтузиазм хлещет, как пар из... спасибо за подсказку... ушей. Ну и Эл наш, конечно, вместе со всеми — бегает вперед-назад, тачку катает, песок насыпает, паром из ушей попыхивает, ни хрена, извините, не понимает.

Где день, там и неделя, а где неделя, там и месяц. Смотрим раз, смотрим два, глазам не верим — башня-то уже на восемь этажей поднялась. Основанием громадна, камнем белым ладна, геометрией совершенна. Герой наш — Эл — на восьмом этаже опять же с тачкой носится, блоки каменные укладывает, мозоли потирает, ни хрена не понимает, но башня — растет!

Тем временем проходит полгода, у Эла рождается сын, и по причине радости простой и великой Эл с больной головой на две недели из строительства выбывает. А когда назад возвращается, башня уже о пятидесяти этажах, и путь наверх занимает никак не менее часа.

Эл с неизбывным энтузиазмом включается в строительный процесс, и спустя какое-то время с группой своих товарищей осваивает сотый этаж. К этому моменту каждый подъем и спуск длится уж никак не менее трех часов, поэтому принимается решение о вахтенном методе строительства, и спускаться каждый день вниз уже никого не тянет. Хотя иногда бывает, спускаются, но уже на второй или третий день всем (и Эл — не исключение) хочется назад, потому что внизу жизнь какая-то вялая и пресная, а наверху, на уровне строящегося двести двадцать третьего этажа — захватывающая перспектива.

Еще через десять лет, когда башня уже высоко-высоко над облаками, к Элу приходит мальчик, и говорит:

— Здравствуй, папа!

На что Эл, отвлекаясь от работы по укладке каменных блоков, недовольно говорит:

— Мал ты еще, подрастешь, вот тогда приходи, мол — меня сменишь.

На что мальчик говорит:

— Конечно, папа, обязательно приду!

Но — не приходит уже никогда. Это не потому что сын у Эла плохой, а потому что на уровне первого этажа очень скоро разражается очередная война, и мало кто с войны той возвращается назад.

Зато на уровне пятьсот шестого работа кипит. Правда, народ постарел, и бегает не так резво, но, тем не менее, строительства никто не бросает. Периодически появляются гонцы с депешами от архитектора. Из депеш тех явствует, что архитектор сменился, потому что старый ушел в мир иной, но строительство продолжается, и все идет по плану, и — так держать! Потом и депеши заканчиваются, но каменных блоков заготовлено достаточно, сноровки — за годы — не занимать, и стройка кипит.

Ну а тем временем соратников Эла становится все меньше и меньше. Все чаще и чаще на уровне семисотых этажей горят погребальные костры, и все медленнее и медленнее оставшиеся старики прилаживают каменные блоки друг к другу.

И вот в один день блоков остается ненадолго, и нет новых. Старики недоумевают, но размышлять некогда, потому что работать надо. И невдомек им, что внизу после третьей уже по счету войны — совсем другое государство, и другие люди, и другие идеи, да и язык совсем другой. От первого до сто пятидесятого селят туристов, сделали там отель с ресторанами и бутиками. Сделали бы и выше, да со сто пятьдесят первого до сто восьмидесятого обвалилась лестница, и путь наверх (да и вниз) теперь закрыт.

На семьсот пятнадцатом Эл остается один. Впервые за долгую жизнь он садится на груду камней, и нет у него желания выкладывать из каменных блоков стены. Эл думает о жизни, но размышления его расплывчаты, ибо в старости память его неточна, и уже не ведает, что привело его на башню. Правда, зрение обострено старческой дальнозоркостью, но семьсот пятнадцатый так высоко, что до земли взглядом не достать, да и голова при этом кружится нешуточно.