Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

Не позвонила. Ты была занята. Я тоже был занят. Когда я звонил, ты была занята, и тебя не могли позвать к телефону. Мы оба были заняты. Я подумал — пора мне завести себе галстук.

Или все-таки дозвониться до тебя.

Поздно ночью в мою дверь позвонили. Этот парень стоял на пороге, шатаясь. Был невменяем. Твой доктор. Он выпил все, что было. Он сжимал в руке фото в рамке под стеклом. Вечно смеющиеся глаза цвета кофе.

Он плакал. Он раздавил стекло.

Стекло впилось в руку, и траурная ленточка окрасилась кровью.

Этим днем была музыка — на улицах, в садах. Стучалась в окна. Носила первые листья, лишившиеся ветвей. Волнами подымала небо; трогала синеву; пела флейтой, органом и контрабасом, жалейкой и скрипкой.

Этим днем между небом и землей висела теплая водяная пыль. Я шел, забыв о скорлупке автомобиля, о тесном пространстве зонта.

Я видел аллеи, дорожки, увядающие цветники и спокойные фонтаны. Я чувствовал неспешное течение воды в глубоком русле.

Я понимал, что учусь — дышать, ходить, жить. Мне было тревожно и уютно.

Россыпь птиц, сталью блестящих в закате, без сожаления уходила сквозь горизонт. Ветер трепал волосы, когда я поднял голову и оторвал взгляд от точки опоры.

Птицы неровным полетом шептали мне — живи. Фонтаны пытались что-то сказать мне и смущенно удивлялись моей глухоте. Небесные фигуры сплетались в мизансцены совершенства, играя первый и последний дубль уходящего кино.

Музыка вошла в меня. Музыка стала мной, а я... Я наблюдал себя со стороны.

Я поднялся на гору; жадно смотрел в лежащий внизу город. Я угадывал знакомые контуры. Они виделись размытыми, но каждая грань звучала нотой грандиозной гармонии.

Я вплетался в пурпурную ткань вечера. Я слушал гул уходящего лета.

По реке идет трамвайчик. В смысле — пароходик. С колесами, али с винтом гребным — мне это неведомо. Да и неважно.

Палуба старая, деревянная, крашеная — наверно, так. Но еще вполне чистенькая и приличная. В том смысле, что не заплевана. На баке даже скамейка предусмотрена. Деревянная и тоже крашеная. Для созерцания.

Пароходик весь мой. Без команды, без капитана, без башни с пушкой. Теоретически, идти он без всего этого не может. А практически — пыхтит, выдувает облачка, напрягается. По течению прет, иными словами.

Мне когда-то говорили, что есть там штурвал. И еще есть рычаг. К нему веревка привязана, и ведет она к дросселю в машинном отделении. Для управления чтобы. Чтобы с курса не сбиться. Я про эту тонкость знаю. Точнее, слышал. Да вот незадача — все эти прибамбасы в рубке. А где она, рубка? Кому знать? Точно уж — не мне.

Короче, прочь дурные мысли, про рубку и про штурвал. Скамейка на баке — вот это то, что надо. Тем более трамвайчик и сам не дурак. Бакены огибает аккуратно, про мели знает. Где нужно — ход замедлит, где ненужно — ускорит. А для куражу может и свистнуть в дудку. Мне его свисток нравится. Мелодичный очень. В таком смысле.

Так вот, сижу я на баке и созерцаю окрестности. Такие дела.

Налево погляжу — дети резвятся. Мяч пинают, дерутся, к берегу подбегают — впервые ножками воду пробуют. Кто посмелее, в водные велосипедики залезает. Для учебного, видать, плавания.

Направо взгляд брошу — там народ постарше. Пиво, волейбол, кис-кис, «бутылочка», прочие пляжные бисексуальные развлечения. Движки водных мотоциклов ревут, надрываются. Бурунчики по воде. Гонки, крутые повороты. Страсти кипят. Шум, гам. Всё кипит и пенится. А реке-то наплевать. Она дальше течет.

Опять смотрю налево. Вот кто-то уже и свой глиссер построил. Отваливает от пристани. Рука на руле, нога на газу. Тормозов, правда, не предусмотрено. Но ему про это не сказано. Задумано, видать, так. Далеко ли уплывет?

А на другом берегу народу на глиссерах рассекать уже считается несолидно. Там суда поболее строят. Крупный тоннаж. Куда моему трамвайчику до них? Стапеля здоровенные, корпуса еще больше. Черная вороненая сталь. Клепка в палец толщиной. Сварка — самая лучшая, какая бывает. Короче, на века. Загружают по самую ватерлинию, носом на фарватер — и вперед. К цели, значит. Что ж — семь футов под килем, ребята.

Еще часок ходу — и уж не видно сухогрузов. Кто пристал, кто на дно лег, кто на яхты класса VIP пересел. Вот я сейчас как раз мимо одной такой прохожу. Белая вся, зализанная. Мотор в две тыщи лошадей. Подводные крылья. Бар — ресторан — кегельбан — сауна — видеозал — опочивальня с гидромассажем. А что — мне нравится. Да народ на борту что-то уж больно уныл. Ладно, кажется это мне. Ка-жет-ся.

Ладно, дай сроку. Что-то будет впереди? Плыву пока себе, плыву.

А впереди люди совсем какие-то странные пошли. Яхты с турбонаддувом побросали. Кегельбаны свои — рестораны. В простые деревянные лодки пересаживаются. Там комфорта нет никакого. Это понятно. Зато там можно лечь на доски, растянуться во весь рост и ловить бледной морщинистой кожей солнышко. Занятие вроде бы бессмысленное, но что-то в нем все же есть. Только вот солнце уже давно покинуло зенит. Греет плохо. Но все же — лучше, чем в солярии на яхте с турбонаддувом.

Они говорят, впереди шлюз. Надо бы принять к сведению. Да зачем? Мой трамвайчик не торопится. Но и не тормозит. Он идет — спокойно, вольно, плавно. Без штурвала и дроссельной заслонки. Он-то знает, куда течет река.

А мне до этого дела никакого нет. Зато у меня есть скамеечка на баке. Есть старые холщовые шорты. Есть шлепанцы резиновые. И загар — темный, многолетний, обветренный. Такого в соляриях не заработать.

Знаешь ли ты, милый друг, ведаешь ли ты, снится ли тебе, верится ли — круг яичного желтка, словно единственный на всем свете, или — на всем цвете, — камень, оправлен в черный виолет?

Должно быть, нет. Не спрашивая позволения, расскажу тебе. Так слушай.

Природа цвета многолика, словно природа времени. Люди обзавелись глазными линзами, но так и не прозрели. Да я и сам из тех... Люди научились различать контуры, но так и не поняли их тайной природы, так и не постигли скрытого смысла. Он был одним из немногих.

Он имел при себе холст, старые кисточки и немного красок. Он брал кисточки, смешивал остро пахнущие пастообразные закорючки на палитре, и был при этом очень, нет — даже не очень, а весьма; да, именно так — весьма серьезен. Когда его спрашивали, зачем он это делает — не отвечал. Возможно, был серьезен; а, возможно, и сам не знал, зачем это следует делать.

Так вот, мы отвлеклись. Жизнь была степенной, неспешной, уездной, нафталиновой, расцвечивалась разве что свечами вечеров дворянских и прочих собраний, да пестрой рубашкой вожделенной карточной колоды. Пили портер, кофий, курили папироски, сигары, носили тросточки, изводили бринолин, читали питерского сукина сына. Соседскую интрижку держали выше смысла жизни. Да, впрочем и смысла никакого не было.