Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

Этот мальчишка — я сам.

Нет стен. Нет пола и потолка. Есть белый, белый, молочно-белый цвет. Есть дыхание и неопределенность. Нет голоса. Нет воздуха. Всё, словно вата — без границ и очертаний. И тишина.

Это комната свиданий.

— Где я? Где мы?

— Мы? Ты разве не знаешь? Мы в комнате свиданий.

— Странно. Так странно. Я каждый раз стремлюсь вновь попасть сюда. Когда у меня не получается, я ухожу — и всякий раз надеюсь вернуться. Почему так мало?

— Тебе нужно больше?

— Очень.

— Так не бывает.

— Я знаю, но мне очень, очень нужно. Я всегда жду. Живу и жду. А когда всё уже близко, всё уже рядом — ты знаешь, иногда нападает такая бездвижность, такая мука: я хочу сказать — отпустите, прошу вас, пожалуйста! А никто и не держит. И я вновь думаю — вот еще миг, и я войду сюда...

— Какой миг? Здесь же нет времени.

— Прости, это я по привычке. Я хочу сказать, что ты очень, очень нужна мне.

— Не говори ничего, я знаю.

— Прошло столько лет, и я подумал...

— Не думай. Время не имеет значения для того, зачем мы здесь.

— Я знаю. Но минуло уже десять лет, десять раз цвело лето, и я лежал на траве, смотрел в небо и думал, что разговариваю с тобой...

— Разве мы не разговариваем?

— Я тогда не знал. Прости меня. Я был слеп.

— Хочешь сказать, ты прозрел?

— Нет. Просто я стал старше. Я смотрю на твою фотографию над моим столом. Ты знаешь, я стал старше тебя на этой фотографии.

— Это нормально. Тебе не в чем винить себя.

— Я стал старше. Дети растут и снисходительно похлопывают меня по плечу.

— Ничего, и у них это пройдет. Вспомни себя.

— Вспоминаю. А помнишь, как мы играли, когда я был маленьким? Помнишь, как я забирался за старый сундук, прятался от тебя и пищал тонким голосом, а ты ходила с закрытыми глазами по нашей старой комнате, и искала меня, и не находила, а мне это доставляло такое неподдельное удовольствие! Помнишь?!

— Не спрашивай. Здесь нет памяти. Здесь есть всё сразу.

— Я снова сбился. Я думал — я вновь буду здесь, чтобы спросить тебя о самом, самом важном. А теперь, теперь я — забыл. Я не хотел, но забыл. Я не могу вспомнить!..

— Не надо. Я всё знаю.

— Скажи, почему? Почему всё так?

— Как?

— Бессвязно.

— А ты такой же смешной. Все ищешь логики. Зачем?

— Чтобы понять.

— Ты всё уже давно понял. Только боишься себе признаться.

— Ты права. Так что же мне делать?

— Ты разве не знаешь?

— Она сказала мне, что вы виделись. И говорили обо мне. Это правда?

— Глупый. Тебе это так важно?

— Скажи.

— Зачем?

— Скажи!

— Просто она любит тебя. Тебе мало?

— Иногда мне бывает страшно.

— Тебе нечего бояться.

— Я знаю, но ничего не могу поделать. Бывают дни, когда я вижу тебя рядом. Бывают дни, когда я не могу вспомнить твоего лица. И еще — пять лет назад я...

— Какая мелочь. Перестань. Тогда было не время.

— Не буду. Я забыл, что ты всё знаешь. Не буду. Я хотел спросить тебя.

— Спрашивай.

— Зачем всё это?

— Именно так, именно затем, как ты думаешь.

— И что же делать? Я так хочу туда...

— Это невозможно. Так устроено.

— Я еще хотел спросить...

— Пора прощаться.

— Не уходи, я так много хотел спросить. Я сейчас вспомню!

— Пора прощаться. Тебе настало время идти обратно, в твой сон.

— Но...

— Прощай.

Нет стен. Нет пола и потолка. Есть только белый, белый, молочно-белый цвет. Это комната свиданий.

Я хочу туда вернуться.

—…интересно, как мы будем отмечать мой день рождения, если у тебя нет денег? — спросила она, не оборачиваясь.

Я тихо прикрыл за собой дверь.

Жара августовского тягучего вечера стелилась по земле и красила небо в опально-оранжевую гамму. Тонкий слой пыли лег на носки ботинок. Я вздохнул и побрел по жухлой траве жалкой дворовой лужайки.

Кружка теплого пива из железной бочки помогла, но ненадолго. До магазина было еще четыре квартала, и их каким-то образом следовало протащиться.

Через квартал за мной увязалось существо, чувствовавшее себя, наверное, так же, как и я. Существо было бежевым, грязным, с подпалинами на обвисших голодных боках. Уши у существа висели тряпочками. На одной лапе виднелись свежие следы от укуса. Они еще кровоточили. Язык, розовый, покрытый пылью, свисал до земли. По нему скатывались капельки слюны, падали в пыль и превращались в мелкие серо-желтые шарики.

— Ну что, брат, невесело? — спросил я, стараясь оставаться надменным.

Существо не ответило, только вздохнуло как-то — тяжко, с придыханием и тихим визгом, — подошло и уткнулось влажным холодным носом в мою сухую руку. Хвост существа, немного помедлив, завихлялся.

— Не дрейфь, брат, переживем, — обнадежил я существо, трепля пальцами жесткую шерсть на теплой холке.

До магазина оставалось три квартала. Дальше мы пошли вместе.

Я закурил. В горле першило, и ужасно, на грани умопомешательства, хотелось пить.

Так мы проплелись еще с полквартала — существо и я.

В соседнем дворе было неладно. Я не понял сразу, в чем дело. Но было очень, очень неладно.

Женский визг сверлил мои уши, переходя в протяжные завывания. Картина была странной. Какие-то люди бестолково бегали по двору из стороны в сторону. Кто-то кричал. Какая-то женщина сидела на краю детской песочницы, держась за голову руками и раскачиваясь, словно в трансе. Время от времени она порывалась встать, наверное, чтобы бежать, но бессильно падала снова на жесткий бортик песочницы. Ее держали два мужика с безумными глазами.

— Эй, брат, ну-ка, подожди меня здесь, — приказал я существу, сам срываясь на бег.

Рядом с женщиной стоял мальчик. Стоял из последних сил. Его грудь, живот и ноги в коротких шортиках были облиты какой-то ядовито-черной, вонючей, горящей и дымящейся гадостью. Мальчик тихо визжал, как поросенок под ножом. Я подскочил вовремя — мальчик уже собрался падать. Я отклонился назад, с размаху схватил мальчика сзади под мышки и дернул на себя. Мальчишка повис.

— Сбивайте пламя, козлы! — заорал я, срываясь на хрип.

Какой-то мужик сорвал с себя футболку и стал хлестать мальчишку по рукам, по животу, по ногам. Но было уже поздно — гадость уже догорела сама, и тихо дымилась вместе с остатками кожи.

Кто-то догадался вызвать скорую, и мне сказали об этом. А мальчишка решил перестать дышать. Я бросил его спиной на грязную траву и, стараясь не касаться того, что осталось от кожи, стал делать то, что делал всю жизнь на своей проклятой работе.

Ребенок задышал, с криком и визгом.

— Ничего-ничего, — сказал я ему на ухо, — не лажай, сопляк, дыши, уже недолго осталось!

— Отвали, коллега, — услышал я за спиной, и покорно уступил место скоропомощной бригаде.