Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

— А хочешь, я покажу тебе «Яблочко»...

Мы сели на трамвай и десять минут спустя уже поднимались по лестнице, ведущей в нашу лабораторию.

Мой коллега сидел за дисплеем. Он был небрит и изможден. Посмотрев сквозь нас, он тихо сказал:

— Программа не работает.

Этого не могло быть. Еще вчера все — абсолютно все — работало. И утром — работало. И вечером, перед тем как я собрался ехать на «Новокузнецкую» — тоже. А теперь — затык.

Она тихо и скромно села в соседней комнате, поставив перед собой большую кофейную кружку. А мы — мы стали бороться с программой. Ничего не получалось. Мы вскакивали, опять садились, курили, все громче матерились, чесали затылки, переписывали какие-то модули, запускали на компиляцию, опять переписывали. Дело не двигалось.

Так прошел час. Потом еще час.

Она вышла из соседней комнаты, встала в дверях и прислонилась к косяку. Я отметил этот факт на уровне подсознания. Мне было не до нее. Потом она развернулась и ушла. Я не видел, как она уходила. Просто тихо зашелестел ее желтый плащ. Шелест плаща я тоже зарегистрировал подсознанием.

Когда программа заработала и мы опомнились, было девять вечера. Спектакль начался два часа назад.

Конечно, я позвонил. Трубку сняла ее мама и, четко выговаривая слова, акцентируя окончания, попросила меня больше по этому номеру не звонить. Я подумал-подумал. И не позвонил. Больше. По этому. Номеру.

А потом — год безумия кончился.

Как-то позже, попав в Публичную Научно-Техническую Библиотеку, я выкопал в каталоге необычную книгу. Два американца, отец и сын, фармакологи, написали труд с названием вроде «Как мы осваивали APPLE ][«. Я читал ее целый день и просто терял сознание от удовольствия. Потому что мы с моим другом могли написать точно такую же. Методом научного тыка, мы пробирались по одним и тем же дебрям любимого «Яблочка» — и с абсолютно одинаковыми результатами. Почти «Союз — Аполлон». Бывает же такое...

Прошло время. Из «программера» я давно стал «юзером». И теперь мне и в голову не придет написать что-то свое для решения новой задачи. Меня развратили. Развратили доступностью хорошего софтвера. Теперь я начинаю искать софт, способный решить задачу за меня и лучше бы — вообще без моего участия.

А что же наше «Яблочко»?

Через полгода после моего ухода из лаборатории пьяный электрик осчастливил лабораторную электросеть напряжением 380 вместо 220. Не знаю уж, как так могло получиться, но — «Яблочко» выгорело дотла. И предохранители не спасли. Поохали, поахали — да тихо и списали.

Пишу я эти строчки на 166-м Пентиуме со всеми «наворотами» и оперативной памятью в 64 мегабайта. Половина второго ночи. Пишу, а сам вижу — как наяву — мое милое «Яблочко», служившее мне верой и правдой всеми своими 64-мя килобайтами RAM. Ты мой стойкий оловянный солдатик...

Как бы Пентиум не обиделся. Он-то понял, кого я люблю больше.

Воздух под низким потолком двенадцатиметровой комнаты был наполнен смесью сна и сложного запаха — вчерашнего кофе, неуловимой «Паломы Пикассо», терпкого «Букета Молдавии». Потом сон улетучился, — словно вода, уходящая сквозь пальцы — как их не сжимай.

Пульсирующие виски горели. Пламя то поднималось разламывающей голову стеной безмолвного хрипа, то вновь угасало. Унять его было нечем. Такая свежая вчера, накрахмаленная и прохладная волшебной, наполненной касаниями тел, полуночью, — простыня — сбилась, выставив острые сгибы и края; врезалась в кожу, вызывая нестерпимый зуд и отвращение.

Словно кольца Сатурна, в закрытых — нет, крепко-накрепко зажмуренных глазах — плыли бесконечные концентрические круги и блики. Следы струи шампанского на обоях — да, их не было видно сквозь сросшиеся веки, но — помнилось, помнилось! — довершали пейзаж, которому оставалось жить всего три минуты до скрипения десятой кукушки старых ходиков угличского часового завода. Валявшаяся на ковре телефонная трубка непонятного сиренево-бирюзового цвета истекала елеем коротких гудков.

Я размежил веки.

Комната попыталась изменить геометрию, почему-то сдвинув потолок горбом за линию окна, но — успокоилась, устаканилась, затихла. Первая победа над пространством была достигнута.

Тапки напрыгнули на разламывающиеся ноги сами, без усилий. Выключатель в прихожей услужливо высунулся из стены и со всей возможной любовью с первого раза попал под неверный изгиб чуть-чуть подрагивающей абсолютно сухой ладони. Волна света встала перпендикуляром, словно кариатида, поддерживающая Вечность. Вечность, к которой прибавился еще один день.

Присохший язык судорожно бродил по нёбу, цепляясь за зубы, терпко облизывая потрескавшиеся губы, теряя и вновь обретая координацию движений. Жажда. Гул под сводом черепной коробки. Сушняк.

Собрав себя в кучку, я добрел до ванной комнаты; наощупь, не включая света, вбросил себя в тесное пространство сидячей ванны и ногой открыл кран холодной воды. Душ зашипел разъяренной змеей и в следующую секунду изверг на голову потоки пенящейся ледяной жидкости. Она стекала по волосам, сбегала по лицу, смачивала сухие губы, гасила эту нестерпимую боль в висках, заменяя ее пульсом молодого тела тридцатилетнего мужчины. Было пронзительно холодно, грустно, одиноко. Было хорошо.

Дверца желтого дизайнового холодильника отворилась с едва слышным скрипом, обнажив пустые полки и чрево морозильника, в котором со вчерашнего вечера — всю ночь — лежала чудом не взорвавшаяся бутылка полусладкого шампанского. Пробка отлетела с глухим ударом, и на заботливо подставленную тарелку выплеснулся поток мелких ледяных кристалликов, шипящих улетучивающейся углекислотой. Я взял ложку и с тупым упорством стал поглощать горку необычного мороженного. Russian breakfast. Доброе утро.

Улюлюканье отвратного звонка в прихожей вписалось в пейзаж после битвы как нечто само собой разумеющееся. За дверью стоял Сашка. Он с легкой ухмылкой вгляделся в мою небритую физиономию, безмолвно вошел, отодвинув меня в сторону своей широкой грудью. Присвистнув, ввалился в комнату и с размаху плюхнулся в видавшее как минимум три поколения хозяев старое дермантиновое кресло.

— Здорово, мужик! Ну хорош, хорош, спору нет.

— Да пошел ты... — не успел я закончить традиционную приветственную фразу.

— Эка ж тебя скорежило-то, — продолжил он без малейших признаков раздражения, — видать, пора реанимировать.

— Ну-у-у-у, — протянул я, — и какие предложения?

— Предложение одно. Разумное, доброе, вечное...

С этими словами от пружинисто покинул кресло, в одно мгновение оказавшись возле моей потрепанной музыкальной стойки, до отказа заполненной усилками-предусилками, коммутаторами, эквалайзерами, двумя таскамовскими деками и венчающей все это безобразие новой пионеровской вертушкой, на кою не так давно были угроханы две месячные зарплаты плюс нехилая премия, заслуженная тяжким трудом на ниве ургентного советского здравоохранения.