Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

— Итак, доктор, — в его руках появился виниловый блин, вынутый из незнакомого мне конверта, — сейчас я вас буду лечить.

— Чем? — попытался я изобразить неподдельный интерес.

— Клаус Шульце.

— Нахрен, — твердо подытожил я, — в верхнем кассетном кармане «Чингиз Хан», в нижнем — «Манфред Мэн Ёрс Бэнд». Давай верхний.

— Дурило темное, — отозвался Сашка и шлепнул прокуренным указательным пальцем по сенсору вертушки.

Как по мановению дурацкой волшебной палочки, загорелась лампочка строба. Массивный диск двинулся и спустя десяток секунд набрал стабильные обороты. Обтекаемой формы тяжелый тонарм с двухсотграммовым противовесом, весь цвета кофейный металлик, нежно поддерживающий тенорелевскую прецизионную головку, двинулся; медленно прошел пару сантиметров к центру пластинки, и, немного подумав, опустился на начало записи. В здоровенных бозешных студио-мониторах раздалось тихое завораживающее потрескивание.

Сашка закурил вонючую беломорину и сел на пол, прислонившись широченной спиной к стене. Мне оставалось последовать его примеру.

Разломанная готика странного, страшного, неземного голоса ударила внезапно, откуда-то слева, из-под потолка. Спустя мгновение она сменилась серебристой дождевой капелью, проникающей, как стальное лезвие, глубоко за трепещущую диафрагму. Капель мешалась с готикой, готика с капелью. Пульсирующим потоком, рука об руку, они превращались в реку, протекающую сквозь меня.

Внезапно по воде пошла рябь. Это вступила виолончель, подогреваемая в своем безостановочном неправильном вращении бухающим туземным там-тамом. Словно сполохи далекой зарницы, рваные струнные звуки пытались задержаться в сознании; накатывали, словно волны неведомого прибоя, но вновь и вновь были сметены становившейся физически нестерпимой повторяющейся ритмически правильной капелью.

Всё это напоминало шаманский танец. Не ищи смысла, — твердил я себе, — он сам найдет тебя. На втором плане сложной звуковой картины появились словно плавающие, все в острых, рвущих кожу пиках, акценты электронного далекого цунами. Как воздух перед грозой. Как «ключ на старт!» — и вот оно, долгожданное, воспламенение топлива первой ступени.

Эхо далекого сожаления родилось справа и стало плавно перетекать в левый монитор. Ритм — да, тот самый, что появился при рождении чуда, — этот ритм овладел готическими голосами; модулировал их, когда усиливая, а когда гася. Ритмическая секция выплыла и материализовалась в самом центре насыщенного упругого звукового пространства.

Ритм ломался, играя и заигрывая сам с собой. Его колебания напоминали плавные и одновременно резкие покачивания бедер желанной женщины, на которую устремлены раздевающие бесстыжие прожектора. Покачивания — за миг, за долю мгновения до того, когда всё будет кончено; когда не нужно более света и звука, когда волна поднимающегося чувства сметает всё на своем безрассудном и справедливом пути.

Готика... Высокие окна; мелькающие витражи, строгие очертания скрупулезно начертанного острого шрифта. Икар, оплавляющий крылья...

Я оказался на хрустальном летательном аппарате неверной, невероятной, пульсирующей конструкции. Помню лишь — чудо! Я сидел на крыле и плыл в безмолвии, созданном звуковыми волнами; плыл над громадами облаков, в фиолетовом упругом воздухе, все выше и выше; плыл медленно, со скоростью догонявшего меня звука. Я подставлял лицо потоку, а поток проходил сквозь мою душу, рождая в ней лишь колебания блаженства и совсем не рождая сопротивления.

Капель, казавшаяся вначале враждебной, холодила и успокаивала; казалось, только она теперь давала мне возможность дышать. Ритм, непрекращающееся течение жизни; вдох — выдох, систола — диастола.

Всё. Последний готический всплеск. Капель. Прощание. Финал. Финиш.

Тонарм оторвался от зеркала пластинки и с чуть слышным жужжанием сервомотора ушел на место. Сашка крякнул, поднялся с пола, засунул пластинку в конверт, молча пожал руку. Хлопнула входная дверь, так больно и резко в обвалившейся на меня внезапной тишине.

На нетвердых, ватных ногах я доковылял до кухни, вытащил из холодильника початую бутылку «Московской» и направил ледяную обжигающую струю в пересохшее горло. Я стоял и судорожно глотал — до последней капли.

Мне было страшно. Мне хотелось забыть, вычеркнуть эту музыку из своей доселе пустой жизни. Развернуть время. Вернуть Сашку. Вернуть свой «Чингиз Хан» в верхнем кассетном кармане. Вернуть мелодику. Вернуть порядок в понимание естества.

Тогда — не удалось. Теперь — не жалею.

Р анним солнечным ноябрьским утром, где-то около семи, я вышел, щурясь, на парковочную площадку перед маленьким отелем «семейного типа» в Ла-Хойе, фешенебельном пригороде Сан-Диего. День обещал быть долгим и приятным. Да и каким иначе мог быть он, День Благодарения. Глубокой осенью, каждый год, в последний четверг ноября, американцы вспоминают первых поселенцев и благодарят Всевышнего за то, что он сделал для всех них — за голубое небо над головой, за мир и любовь в домах, за обильный урожай и новое, наступающее, неизвестное и потому волнующее, будущее. На капот и лобовое стекло моего белого «Ниссана-Максима», взятого неделю назад напрокат в аэропорту Лос-Анжелеса, осел предрассветный туман, от которого теперь в воздухе не осталось и следа.

Поворот ключа в замке зажигания, короткий взмах «дворников» — и в путь. До «детской столицы» штата Калифорния, Диснейленда в Анахейме, чуть меньше сотни миль. Два поворота, направо на развязку — и я на северном направлении «Ай Файв», скоростной, прямой как стрела, магистрали. Вся Америка сегодня отдыхает, поэтому по хайвею особенно не разгонишься. Дачные прицепы, велосипеды на крышах автомобилей — это и понятно, все-таки четыре свободных дня впереди. А у меня — пара часов пути точно. Радио тихо поет голосами дуэта «Карпентерс» — и вот я уже ловлю себя на мысли, что все происходящее как бы разделяется — на реальность шороха шин, слабого подрагивания руля на стыках плит, гула мотора, и что-то иное, которое со мной всегда, но сегодня, именно сейчас, ставшее отдельной и такой же осязаемой, реальностью.

... В весенний Ашхабад я прилетел тогда, четырнадцать лет назад, студентом пятого курса 1-го Московского Медицинского — на научную конференцию. Разместившись в комнате барака, почему-то именуемого общежитием, где стояло восемнадцать покосившихся железных коек с никелированными шариками, мы толпой прошли через маленький институтский дворик, вышли на ступени учебного корпуса и остановились, разглядывая шумную и незнакомую улицу. Конференция открывалась только завтра, и срочно требовалось чем-нибудь заняться. Рядом со мной стоял колоритный молодой человек из Вильнюса, по имени Аудрюс, серьезно работавший в области клинической психиатрии, незадолго до поездки умудрившийся сломать ногу и потому опиравшийся на два старых массивных деревянных костыля. Кстати — кто теперь в Литве не знает Аудрюса Буткявичуса? Это и был он — только он сам об этом не догадывался. Все еще было впереди.