Михаил Зуев - Седьмое дао дождя

There’s a lady who sure

All that glitters is gold.

And she’s buying

A stairway to heaven.

Кому за тридцать — объяснять не надо. Да и вообще — классика, тем более такая... Это было со мной второй раз за всю жизнь. В первый раз, когда услышал Вивальди, тоже по радио, тоже в машине, под таким же ослепительным бирюзовым небом, в Лондоне.

Таню я увидел на выставке. Меня, она, конечно, не узнала. Пришлось представиться. Таня у нас была гордостью курса — за весь институт в зачетке ни одной четверки. Естественно — красный диплом. Теперь — детский анестезиолог. Двенадцать лет не виделись. Стоим возле моего стенда, треплемся за жизнь с удовольствием. «А ты знаешь, что Оксанка уехала?» Я тут чуть и не сел, где стоял. «Куда?» — говорю. Оказывается, в Канаду. Проезжала через Москву, устраивали ей ребята проводы-посиделки, у Тани дома. Хотели и меня пригласить, да телефона никто не знал. Отдалился я, видать, от коллектива. В субботу днем посадил я сына Митьку на заднее сидение и поехали мы к тете Тане — за кассетой. Приехали домой, Митька — гулять, я кассету в камеру, видео — на запись. Вот так мы и провожали Оксанку в Канаду — они там, в телевизоре, а я здесь — в кресле.

С Оксаной мы учились в одной группе, в шестой. Групп на потоке было всего шестнадцать. Первая и вторая (соответственно — девятая и десятая) — особые. Переходя с курса на курс, мы все чаще замечали совпадения фамилий преподавателей и прочих высших институтских чинов с фамилиями студентов. Наверное, это были просто совпадения. Третья и четвертая (одиннадцатая и двенадцатая) комплектовались деканатом по схожему принципу. Седьмая и восьмая (пятнадцатая и шестнадцатая) — царство рабфака (официально — «одногодичного подготовительного отделения»). Естественно, везде были и «случайные люди». Пятая и шестая, равно как тринадцатая и четырнадцатая, почти полностью состояли из «случайных», пришедших с улицы и по настоящему конкурсу.

Оксана приехала из-под Киева, из города Припять, которого никто тогда в Союзе не знал. И на «Чернобыль» в транспорте не оборачивались, и аббревиатуру «РБМК», похоже, за пределами Академии Наук расшифровать не могли. Была она золотой медалисткой и поступила после пятерки по первому экзамену. На второй день нашей учебы вышли мы с ребятами на крыльцо покурить — и тут откуда ни возьмись, появляется наша Оксана и начинает нам читать лекцию о вреде курения. Я стоял ближе всех, поэтому мне больше всех знаний и досталось. Через пару недель Оксана сама задымила паровозом — и до конца института так и не бросила.

Друзьями мы с ней не были никогда. Разный круг общения — у нашей «троицы» свой, у них — свой. У них — это у тех, кто эстет-работой занимался. Капустники, спектакли — получалось классно. А что наша «троица»? Что уж теперь вспоминать, не о нас речь. Но двое из троих стали хирургами и, мягко говоря, далеко не последними. Что Алексей Галстухов, что Юрий Андросов. Один я до хирургии не дошел — скорее, она до меня доходила туго.

Только однажды случилась совершенно удивительная вещь. Родители мои поехали отдыхать летом в Литву, в Друскининкай. Мне дома было оставаться скучно, я напросился с ними. И вот еду по Друскининкаю на велосипеде, а по противоположной стороне улицы — Оксана с мамой. Вот так встреча! Так мы недели две и проездили по лесным трассам на велосипедах. Знакомо ли вам ощущение, когда едете вы по лесной (но асфальтированной) дорожке, вот поворот перед вами — а вы за этим поворотом еще никогда в жизни не были, и что там — можете лишь догадываться. То ли валуны, то ли деревушка-музей, а может, речка в ущелье. И трассы — по двадцать километров — не маленькие.

Оксана еще тогда знала, что станет хирургом или анестезиологом. Стала. Анестезиологом. И вот теперь — я сижу в кресле с видеопультом в руке и смотрю на нее и других своих сокурсников. Странно. В кадре — дети (как всегда — оставить не с кем, даром что посиделки-попрощалки). К своему Дмитрию я привык, а других-то в первый раз вижу. Приглядываюсь — а ведь похожи! И глупо улыбаюсь.

А Оксана, та, что на экране — говорит не переставая, дочку — свою копию — обнимая. Про то, как уехала домой после института. Как замуж вышла за инженера-компьютерщика. Как десяток лет одной больнице отдала — там, на Чернобыле. Как муж подал документы в Канаду, потому как на Украине для компьютерщиков вроде бы совсем не раздолье, и очень быстро получил положительный ответ с приглашением на всю семью, да и с экологией в Канаде поспокойнее. Как дети у друзей подросли — представляете, приходит это парень, которому она крестная мать, к ней в больницу, а народ судачит — глядите, Климкина на молодых мальчиков переключилась! Она говорит, камера по лицам ходит, поворачивается, подрагивает, снова останавливается — и от чего-то так светло в комнате, так по-старому, по-нашему...

А потом ребята петь начали. Мишка Нехорошев пол-подъезда обошел, чтобы гитару найти. И нашел, и принес. Да он всегда мог черта из-под земли достать. Мужики наши, с проседью, если не сказать большего. Девочки — вроде уже тети, а глаза — такие же молодые.

А я все смотрел, не отрываясь. И думал — Оксанка, не дрейфь, все у тебя получится! Если получилось — в Чернобыле, получится и в Канаде. Сдашь ты экзамен на квалификацию, как тогда, с блеском, в Первый Медицинский. Еще не вечер, дорогие мои ребята...

А что же дальше? Дальше был указатель — «До поворота на Диснейленд — 1 миля». Был поворот, и очередь на парковку, и довольные дети, размазывающие мороженое по лицам. И космические гонки, и «ЭйТи-Энд-Ти представляет аттракцион Индианы Джонса», и резиновые акулы, и Микки-Маусы с троллями, и чудо-паровоз с маленькими вагончиками, без устали бегающий по кругу. Был долгий и приятный день. И, наверное, совершенно случайно, когда поздним вечером я раскручивался по развязке, чтобы выехать на «Ай Файв», на этот раз уже в южном направлении, Поль Маккартни в радиоприемнике запел мне «Мишель». День Благодарения, что тут скажешь...

Ноябрьский день краток словно предрассветный сон. Ноябрьский день прорисован штрихами лаконичности. Ноябрьский день исполнен тревогой. Ноябрьский день говорит тебе — мальчишка, подумай о большем.

Лишь только придет утро, на небосклоне появятся следы сумерек. И пусть блики оранжевой палитры вовсю цветят серые стены домов и прозрачные скелеты тополей. Пусть.

Неслышно пройдут минуты, и Город окажется мягко и внезапно укрытым, сначала — серой пеленой тумана, поднимающегося оттуда, снизу, от пирсов и причалов, потом — волной войлочных глухих сумерек, когда даже иерихонские гудки порта будут казаться мягкими, обволакивающими, баюкающими, безысходными.