Жамбын Пурэв - Гром

— Ну и что особенного, отец? По-твоему, перед этой чернью теперь пресмыкаться надо, раз какая-то Народная партия власть в Урге захватила?

— Да выслушай ты наконец отца, — пытаясь урезонить сына, вмешалась в разговор Дуламхорло.

— Уймись, Донров. Послушай старика, — сказал Аюур. — В такое время надо обдумывать каждое слово, каждый шаг. А то недолго и головы лишиться.

— Отец, а ты не боишься, что вместе с Народной партией вдруг объявится Жаворонок?

— Не объявится, — ухмыльнулся Аюур. — В свое время я кому надо вдвойне заплатил, чтоб его убрали с моего пути навсегда… — Аюур повернул молитвенный барабан.

Орхон по-прежнему нес свои воды. Почти каждый вечер из голубых распадков в верховьях реки доносился высокий женский голос, такой жалобный и печальный, что у аратов сердце щемило.

— Это невестка старой Гэрэл поет. Наверное, умом тронулась, бедняжка.

— Ведь росли вместе, любили друг друга.

— Говорят, Содном рассказывал, что Аюур бойда обобрал господина, а вину на Жаворонка свалил, потому что тот знал про его делишки. Многих Аюур подкупил, даже богдо, чтобы избавиться от Жаворонка. Вот какой негодяй, на все способен. Бывшие придворные Розового нойона говорят, что Батбаяр никогда не позарился бы на чужое добро.

— Видели, с каким ножом ходит Донров? С серебряным. А на ножнах выбиты знаки двенадцатилетнего круга; араты говорят, что Розовому нойону его подарил какой-то нойон из западных аймаков.

— Юрта у Аюура вдвое больше прежней, скот ухожен. Теперь только лежи да брюхо поглаживай. Где же справедливость?

— Где справедливость — неизвестно. А что бойда подлец — это точно, — говорили араты, прислушиваясь к песне.

— Бедняжка! Что же это она так тоскует?

Лхама пела и все смотрела на Хангайский перевал, мечтала, как ее Жаворонок взмоет над облаками и прилетит к ней.

Шли дни… Зима сменялась весной, лето — осенью. Далеко от дороги стоит Хоргой хурэмт, вокруг тайга, людей мало — глушь, но и сюда долетела, как эхо, прокатившееся меж скал, молва о событиях, которые произошли в стране.

Услышала о них и измученная одиночеством, тоскующая Лхама.

— Говорят, власть сменилась, — передавали один другому араты. — Появились люди, которых называют «бескосые из Народной партии». Они ратуют за свободу, культуру и науку. Забрали у богдо-гэгэна государственные печати пяти министерств, разогнали его правительство и установили свою власть. Возглавляет этих людей Сухэ-Батор, смелый, умный. Он хорошо разбирается и в законах, и в политике. Говорят, что надо собрать все силы воедино и вывести страну на уровень развитых государств. Он водит дружбу с красными из России, и они прислали большое войско. У Сухэ-Батора тоже большое войско, из бедняков.

«Может, и мой Жаворонок там, с ними?» — думала Лхама.

— Нойонов и лам свергли. Теперь у власти будут стоять люди ученые, знающие толк в политике. Так и должно быть.

— Говорят, у нойонов и тайджи отобрали все привилегии. Уравняли их с крепостными и податными аратами.

А вскоре прошел слух, что в хошунную канцелярию прислали из столицы соответствующую бумагу.

Одни араты радовались новым порядкам и охотно их обсуждали. Другие слышать о них не хотели. Третьи слушали, но помалкивали.

— Почему сменилась власть? Что происходит? — спрашивали друг друга люди.

— Эта Народная партия связалась с теми, кто в России скинул царя, и теперь у нас баламутит народ.

Ламы пустили слух, будто хамба-лама из Онгинского монастыря сказал своим хувракам, что дела, которые творит народная власть, самый что ни на есть тяжкий грех и что из-за бескосых будут гореть в огне не только те, что живут сейчас, но и их потомки. Бескосые посягают на бога и веру. Кто окажет им помощь, тот и в седьмом перерождении будет гореть на самом дне ада.

— Недавно ширэт лама, — шепотом передавали друг другу, — настоятель монастыря Эрдэнэ зуу ездил поклониться и преподнести богдо священное блюдо-даншик, а вернувшись, сказал: «Народная власть в Монголии — есть власть безродной черни так же, как народная власть в России есть власть безбожников и голодранцев. Она оскверняет закон божий, по которому должно жить людям на всей земле. Вступившего в Народную партию заставляют дать клятву, что он, если надо будет, убьет отца с матерью, жену и детей».

Лхама, услышав такое, принялась в страхе шептать молитву, а свекрови решила ничего не говорить, Гэрэл и без того не давали покоя мрачные мысли.

Дашдамба сказал со вздохом:

— Если на свете и есть что-то прочное, так это красный утес на Орхоне. А старую нашу власть давно пора было сменить. И маньчжуры, и наши нойоны осуждали невинных, дочиста разоряли людей…

Аюур молчал, только тихонько крутил хурд и прислушивался к его скрипу. Он уже мог ходить и как-то летним утром, встретив на окраине аила Дашдамбу, сказал:

— Давай побродим сегодня по каменным осыпям хребта Найман, Большого и Малого Баяна, а то жена моя уже несколько лет твердит: найди да найди ей вансэмбэру.

Дашдамба согласился. Они захватили бурдюк с кумысом и двинулись в путь. День выдался тихий, солнечный, в лесу пели птицы, куковала кукушка. Мелодично журчали ручейки под осыпями. Аюур и Дашдамба перешли гору Хоргой хурэмт, мыс Бодон, прошли узкую долину Баян, взобрались на осыпи Шара-булуна. Но цветка не нашли.

— Поскользнешься — шею свернешь, — проворчал бойда, улегся в тени скалы и стал потягивать из бурдюка кумыс, видно, пропала охота искать вансэмбэру. Зато Дашдамба карабкался на скалы, спускался с круч, пробирался сквозь заросли багульника и нашел-таки заветный цветок. Он вырос в густой траве и стоял нарядный, с раскидистыми листьями. Дашдамба позвал бойду.

— Не срывай! — закричал Аюур и, запыхавшись, подбежал к Дашдамбе. — Какая красотища, а? Как ты его нашел? Их должно быть два — он и она. — Аюур наклонился, чтобы погладить цветок, и спросил: — А много их здесь?

— Есть, наверное, только поискать придется. Сколько вам надо?

— Дашдамба, дорогой! Не срывай! Я просто хочу им полюбоваться. Говорят, надо поставить над ним шатер, чтобы небо не видело, совершить жертвоприношение. И лишь после этого сорвать. Иначе духи этих мест разгневаются, зальют землю дождем, засыплют градом, начнется наводнение, ударит гром, молнии засверкают. Недаром этот цветок называют цветком несчастья. Нельзя его срывать, — перейдя на шепот, проговорил Аюур. Лицо его потемнело, он прикрыл глаза, словно страшился каких-то тайных сил.