Олег Слободчиков - Под нами бездна

То впадая в тяжелую дремоту, то настороженно просыпаясь, он вглядывался во тьму с яркими цветами догоравших костров. Иногда их отблески высвечивали медведя, которому достаточно было света звезд, чтобы видеть человека, лежавшего к нему лицом, открывавшего и закрывавшего усталые глаза, в которых мерцали отблески пламени.

Федор все чаще впадал в забытье, с трудом приходя в себя. Разлепливал тяжелые веки. Сердце стучало гулко и учащенно, тело было вялым и больным, от одежды смрадно несло прогорклым потом и сырой золой. Он поглядывал на склон, находил знакомый бугорок, успокаивался и сочувствовал ему, понимая: будь у медведя достаточно сил, тот не упустил бы шанс напасть этой ночью.

Начался рассвет, притухли и поблекли светящиеся костры. Теперь на месте черной гари веретенами тянулись дымы и выгибались дугами к Байкалу. Четче обозначились контуры лежавшего зверя. Федор хотел было вылезть из отсыревшего спальника и согреть воды. Медведь шевельнулся вдруг, задрал голову, словно беззвучно завыл, глядя на высокие, гнущиеся дымы, поднялся и сделал неверный шаг вниз по склону. Федор придвинул ружье и расстегнул потертый подсумок с патронами.

Поводив носом, медведь сделал еще один шаг, еще и еще, медленно приближаясь к человеку, лежащему на краю болота. Покачиваясь на коротких кривоватых лапах, перед каждым шагом он подолгу высматривал путь. Минута за минутой расстояние между ними сокращалось. Остановившись в очередной раз, зверь повернул голову к пади, подставив под выстрел мохнатую шею.

— Прости, братишка! — прошептал Федор. — Так будет лучше для всех, и для тебя тоже! — Он плавно спустил курок, и медведь покорно лег, устало уронив тяжелую голову. Федор перезарядил ствол и, тщательно целясь, выстрелил еще раз в круглое мохнатое ухо. Он понял, что не промахнулся, бесшумно опустил курок заряженного ствола, отложил ружье в сторону, нахохлившись, под накинутым на плечи спальным мешком, разжег костерок и склонился над ним, будто хотел обнять робкий огонек. Внутренний озноб, дрожь и боль стали замирать в натруженном теле. Федор попил согревшейся воды, пососал тающее во рту иностранное печенье в яркой обертке, снова залез в проволглый мешок и уснул, пригреваемый восходящим солнцем.

Проснулся он от рева кружащего над ним пожарного самолета. Чувствуя себя отдохнувшим, выскочил из спального мешка. Сунул босые ноги в сырые сапоги и вышел на открытое место. На фоне обгорелого, черного склона он был заметен. Кукурузник, развернувшись еще раз, покачал крыльями. Федор дал знак, что пожар локализован, что он контролирует ситуацию. Пожарник снова покачал крыльями и улетел в сторону Байкала.

Тогда лесник закинул за спину ружье и зашагал к убитому медведю. Склонился над ним, потрепал по лохматому, невылинявшему загривку. Зверь был по-весеннему суховат, но не настолько, чтобы лезть на рожон из-за мертвечины. Был он среднего размера и среднего возраста. Шансов выжить у него, действительно, не было: почти не кровоточили полдесятка ран, но начал воспаляться и вздулся кишечник. Федор с легким сердцем вспорол израненный живот убитого зверя, приглашая воронье и всех уцелевших на пожаре зверушек на пир. Пора было подумать о себе: приготовить обед и основательно подкрепиться, прежде чем тушить дотлевавшие головешки.

Блуднов выл, как придавленный пес, громыхал костылем, мотал головой, бил себя кулаком по лбу.

Вчера с пожарника ему передали, что возле скал локализован пожар, при нем находится человек.

— Ведь это я, придурок хромой, навел на тебя этих котов. Я им выпишу штраф по полной схеме, я им насчитаю: за каждую сгоревшую личинку заплатят… А ты молодец! — скупо похвалил Федора. — Из меня, кого там, половинка осталась, и та при дурной башке. Насчитаю я им… Ох насчитаю…

— Что толку? — пожал плечами Федор. — Денег у них — море. Начальство — насквозь продажное. Твои докладные даже в архив не попадут. За что воюем, Блуда? — вздохнул. — Кому служим?

— Кому надо — тому и служим! — отрезал Блуднов. Безгубый рот был растянут до ушей, обнажая оскал щербатых зубов. Желваки на небритых щеках вздулись: — Что трепаться о пустопорожнем.

— Пора домой, — поднялся Федор. — Баньку натоплю, попарюсь, а то засмердел. Сегодня, кстати, какое число? — спохватился.

— Двадцатое!

Федор присвистнул и стал торопливо собираться к дому.

— Я тебе вместо премии новый камуфляж дам и сапоги. Яловые. А если в город надо — позже съездишь. Хариус отнерестится — и езжай! — сказал вслед Блуднов.

Не отпирая дом, Федор зашел в баню, сбросил с себя всю одежду, осмотрелся — нет ли клещей, и замочил сразу все: ветровой костюм, портянки, майку. Растопил печь, накинул на плечи тесный халатик жены, сиротливо висевший в предбаннике, пошел в дом.

Кажется, стены радостно подались навстречу, едва он открыл дверь. Больно вспомнилось, как в последние дни, когда она уже не могла говорить, проснулся за полночь, прислушался, встал и заглянул в ее комнату. Ночник был почему-то погашен. Он склонился над женой во тьме, и она радостно подалась ему навстречу, ища его ладонь, защиту и поддержку от ночных мыслей и видений.

Он включил настольную лампу, жена пристально смотрела на него бессонными и счастливыми глазами, в которых носились тени претерпеваемой боли.

— Баралгин? — тихо спросил он.

— Нет! — ответила она одними глазами.

— Анальгин?

— Нет! — во взгляде была спокойная тоска, теперь, кажется, навсегда переселившаяся в этот дом.

Она просто лежала, прижавшись лбом к его руке, цепляясь тонкими пальчиками за его ладонь, счастливая тем, что он рядом. Он, измученный недосыпанием, состраданием, еще не понимал, как счастлив был даже в ту ночь рядом с ней.

Федор сел в кресло и долго смотрел на фотографию, с невысказанным вопросом в глазах, с предчувствием судьбы. По лицу жены пробегали живые тени, губы подрагивали, беззвучно шепча:

«Ах, Федя, Федя!»

Он выстирал одежду, развесил ее на ветру, вычистил ружье и только после этого начал париться потрепанным веником, оставшимся от Ксении. Не спешил: остывал в предбаннике и снова поддавал пару. Потом, попив кваску из березового сока, окатился холодной водой. С пальца соскочило обручальное колечко и, к счастью, упало в таз. «Исхудал!» — провел ладонью по ребрам Федор.

Положил колечко на припечек, от греха подальше, чтобы не разбирать потом банные полы.

Окатившись еще раз, настежь распахнул все двери, слегка обтерся и пошел в дом. И пара, и горячей воды было много. Баня строилась в расчете на большую семью, на внуков и гостей. Теперь все было для одного — просторно и громоздко.

Смеркалось. Полежав, отдыхая, на супружеской постели, обсохнув, Федор надел свой парадный инспекторский мундир. В церковь и на кладбище уже не попасть — нужно было хоть как-то отметить день рождения жены. Он зажег лампадку под образами, накрыл стол скатертью, выстиранной и отглаженной ее руками, достал праздничную посуду — получше, подороже, покрасивей, разложил принесенную с собой закуску, наварил картошки, поставил на стол венчальные свечи и ее фотографию.