Олег Слободчиков - Под нами бездна

То ли полицай, то ли лесной брат и требует кольцо… Чуть не описалась со страха. Забери, думаю, только не тронь… Ой, дура, — прыснула она, закрывая лицо руками, — пока ждала тут, на полустанке, мотовоз, с туристами связалась. Хотела посидеть у костра — все не одной на перроне торчать. Ну и посидела, еле вырвалась от малолеток. Аж искупаться пришлось. А тут, гляжу, банька истоплена, никого нет, в окнах свет не горит, двери нараспашку. Дай, думаю, погреюсь и посушусь.

— Они что, изнасиловать тебя пытались?

— Да ну их, салажат. И сама тоже — дура! Можно я погреюсь и высушусь?

— Жалко что ли! Сохни, нерпа! — великодушно разрешил Федор. — Будешь уходить — скажи, чтобы свет вырубил.

Пригнувшись у низкого косяка, он шагнул за дверь и обернулся:

— Колечко твое, наверное, в бочке. Больше ему негде быть. Ты пошарь там на дне…

Он вернулся в дом. Задул свечи. Вечер памяти был безнадежно испорчен. «Кем? — Федор покосился на штоф, бросил сконфуженный взгляд на фотографию. — Вот и думай — бесовщина ли, водка ли во всем виновата», — вздохнул, устало провел ладонями по лицу, поднялся, убрал со стола свечи и фотографию. Положил на место кольцо жены, разрядил пистолет, переоделся в будничное.

Время было позднее. Если бы не выпитое — можно лечь спать. Электрический свет раздражал.

Федор зажег керосиновую лампу, поставил ее на стол, налил кваса и принялся за обычный ужин.

В сенях зазвенело пустое ведро. Кто-то в темноте нашаривал ручку входной двери. Он встал, распахнул ее и внутренне содрогнулся — до того ночная гостья в халатике с чужого плеча походила на жену.

— Можно?

— Заходи! Согрелась?

— А что это вы в темноте сидите? — она удивленно взглянула на керосиновую лампу.

— Пробки сгорели! — ляпнул он первое, что пришло в голову. — Садись. Есть будешь? — достал чистую тарелку.

— Ты один? А жена где? — взглянув на постель с откинутым одеялом, спросила она. — Я хотела извиниться перед тетей Наташей, что в баню залезла без спроса.

— Ты ее знала? — спросил Федор, раздумывая, что ответить.

— Конечно. Давно. Еще в школе училась. Она уехала?

— Да! М-м! В общем…

— В Иркутск? — девица села и тряхнула волосами так, что у него заныло под сердцем.

— Дальше!

— В Москву что ли? — она вскинула на него большие глаза.

— Если бы в Москву, — вырвалось у него. — Еще дальше, — пробурчал неохотно и добавил вдруг, кривя скрытые бородой губы: — В Америку улетела! Залетный штатовский турист увез, — пошутил горько. И его понесло: — Распоясались капиталисты. Все из страны повывозили, теперь за породистых баб взялись. У них что там — поросячья кровь?

Он шутил, потому что откровенничать с полузнакомой девчонкой было еще глупей, хотя она и знала его жену. Как ни странно, гостья ему поверила и застрекотала:

— Она очень хорошая женщина…

Глупая, неумелая шутка вдруг начала преображаться в самообман, увлекать и затягивать. Федор впервые почувствовал, как был бы рад сейчас, если бы жена была жива и где-нибудь на другом континенте так счастливо жила с другим, что напрочь забыла бы о нем. Ну, как дочь. Ему хватило бы этого… Даже без ее голоса по телефону… В ее день рождения с этой случайной девчонкой.

— Ты ешь. Предложил бы выпить после купания, да грех — тебе лет двадцать-то есть?

— Тлидцать тли узе, дяденька. Доська сколу заканчивает, — съязвила она и скомандовала: — Наливай!

— Какие тридцать? Ты же недавно еще в школу на мотане ездила? — удивился он.

— Семнадцать лет назад.

— Ну, если так, то растлителем меня никто не назовет. Впрочем, все равно бесовское зелье, хоть и самогон. Наливай сама, сколько хочешь, я уже, — он придвинул ей штоф и поставил чистую стопку.

Люся фыркнула налила себе и ему тоже.

— А вот это зря, — тряхнул он бородой. — С меня хватит: выпил первую — в собственной бане голая девка чуть палец не сломала; выпил вторую — чуть черпаком не огрела. Что будет после третьей?

— Бог Троицу любит! За компанию? — тряхнула она кудряшками.

— Уговорила. Последнюю! Из дамских рук отрава — сахар! — пошутил пошловато. — С «приплытием», нерпа. С открытием купального сезона.

Они чокнулись, выпили. Она поморщилась, помахала ладошкой у раскрытого рта и принялась за еду, нахваливая соленья, которые, как думала, приготовила его жена.

— Ее здесь все любили. Я еще в интернат ездила, она меня пирожками угощала. Думала, вырасту, стану, как она, а вышло как у всех — сразу после школы за местного замуж выскочила. В семнадцать дочку родила. Муж из армии вернулся — запил. Потом пить бросил, стал читать, с приличными людьми встречался. Зря радовалась. Умники оказались сектантами. У мужа крыша поехала, хуже чем с пьянки: нас дочкой из дому гнал, говорил, что у него энергию отсасываем… А после — застрелился, — Люся без печали, с озорством, взглянула на лесника блестящими глазами. — Зачем я тебе это рассказываю? — И спохватилась, в чем-то оправдываясь: — Зато доченька у меня даже не курит. Не замечала, чтобы выпивала. Мы с ней хорошо живем.

«Бедный, бедный лютик!» — первый раз внимательно взглянул на гостью Федор. На его глазах на побережье выросло несколько поколений молодых людей. Как-то уж очень быстро из милых детей они превращались в нагловатых подростков, затем в заносчивых, самоуверенных старшеклассников, веривших, что они-то знают, как надо жить, как изменить грязненький, пьяный мир родителей.

К добру ли, к худу, часть из них исчезала в городах, а те, что оставались, после недолгого своего цветения блекли, как ранние весенние цветы. В лучшем случае выживали и всей дальнейшей жизнью исправляли ошибки молодости. В худшем — опускались в погоне за дешевыми удовольствиями и свободой не думать ни о чем. Затем незаметно исчезали, не оставляя памяти.

— Значит ты — юная вдова? — думая о своем, спросил Федор.

— А ты — старый брошенка! — тут же съязвила гостья. — Ничего, наши бабы быстро к рукам приберут. Про вас все говорили, что очень хорошая семья. Только слухи всякие про лесников…

— Ну и какие же слухи? — живо заинтересовался Федор.

— Что вы, в общем, народ трезвый и себе на уме, как баптисты: чужие, темные. Боятся вас. Не без этого.

— Всегда так, — вздохнул Федор: — не накормив, не защитив, врага не наживешь!

С тех пор как они, охотоведы, обосновались здесь, десятки пришлых, беспутных бездельников, без крови, рода и племени, приживались, вписывались, становились в доску своими среди местных жителей, тоже не имевших давних корней на этой не обжитой еще людьми земле. Из ордена Верных своим здесь не стал никто.

Люся почувствовала, что задела лесника за живое, и затараторила, оправдываясь:

— Завидуют, вот и выдумывают… Пока мы в школе учились, многие мальчишки хотели быть лесниками, а девчонки — их женами. Выросли, запились, закурились…