Олег Слободчиков - Под нами бездна

— Нагишом? — Федор опять попытался перевести разговор в шутку.

— Почему нагишом? Я одетая была, — отстранилась и обиженно надула губы Люся. — Я постучала. Хотела каких-нибудь капель от сердца попросить. А ты как облапил — ни дыхнуть, ни это самое…

Федор испуганно взглянул ей в глаза, потом скосился на стул, где лежало ее и его белье. Он ничего не помнил: ни как раздевалась она, ни как раздевался сам: только путанные мысли, обрывки каких-то снов и обнаженная спина. «Чертовщина! — подумал. — Или склероз? Ну не во сне же я с себя трусы скинул?»

Морща лобик, Люся смотрела пристально. Ждала привычного разочарования и незаслуженной обиды.

— Для ночных прогулок я тебе дал тулуп, а ты пришла в халате! — отшутился он. Неискренние его слова были приняты: она улыбнулась и снова прильнула щекой к его груди.

Ждать поезда не пришлось. Он загрохотал под окнами. Люся выскочила к перрону полуодетой и закричала знакомому машинисту, чтобы подождал. Переодевшись в высохшую одежду, она торопливо побежала к вагону. Федор ждал ее возле раскрытого тамбура. Перед тем как запрыгнуть в поезд, она на виду у всех по-хозяйски поцеловала его. Сияли глаза, шаловливые и чуть виноватые. Из вагона тут же раздались крики и насмешки.

— Люська, в бороде запутаешься!

— Хватай лесника, как за поводок!

Отстранившись, она задорно тряхнула головой:

— Пусть все знают! Временно, но мой!

Федор постоял на перроне, втягивая всей грудью прохладу моря, подпорченную гарью тепловоза, привычно осмотрел линию горизонта, гадая о погоде, и вернулся в дом, к фотографии жены, буравившей его насмешливым взглядом. Он не выспался. Он давно и хронически недосыпал. Гулко стучало в голове, хотелось лечь и забыться. Он заперся, поворочался на одной постели, перелег на другую, затем взял одеяло и ушел в теплую еще баню. С тягостными мыслями, то засыпая, то просыпаясь, провалялся до обеда. Затем резко сел, вытянулся, потягиваясь, сказал, зевнув: «Все кончено!» И пошел мыться заново теплой еще водой.

Так хотелось дожить оставшиеся годы в тишине и одиночестве, со светлой памятью о прошлом, без буйства отчаянно недолюбившей плоти. Не получалось! С душевным теплом вспомнился знакомый священник — потомок старого поповского рода, предки которого хлебнули лиха в прошедшем веке, помотавшись по миру и по лагерям, повоевав и пострадав как все. И сам батюшка, старик уже, с нелегкой судьбой, с завидной внешней легкостью претерпевал невзгоды, исполняя все возложенное на него. Страстно захотелось вдруг побывать в церкви, где венчался, поговорить со священником. И Федор решил тайком отлучиться на денек в пожароопасный период — авось пронесет.

На крупную, по местным понятиям, станцию, где располагался поссовет, поезд прибыл без задержки. Пассажиров поубавилось. До дома оставался час пути — спокойный час: мотаня входила в зону глубинки, в вагонах стало тихо и просторно. Поезд стоял на разъезде возле отвесных скал и ждал разрешения диспетчера на выезд. По перрону, вдоль путей, неторопливо, вразвалочку, прохаживались гуси. Дежурная по станции со скучающим видом шла вдоль состава, помахивая свернутым в трубку желтым флажком. Была она в своем обычном наряде, который, кажется, не меняла ни зимой, ни летом, в кирзовых сапогах с отвернутыми голяшками, в телогрейке и в солдатской шапке с заложенными за отворот ушами. В уголке сосредоточенного рта дымилась «беломорина». Смерив Федора начальственным взглядом, она перекинула папиросу из одного уголка рта в другой, выпустила из носа струю дыма и просипела:

— Борода! Люська портовская сидит у тебя на крыльце и на весь берег орет по телефону, что приехала трахаться!

Постукивая флажком по голенищу сапога, попыхивая едким табачным дымком, дежурная прошла мимо, уже в следующий миг забыв и о Федоре, и о Люське. Тепловоз посигналил и стал набирать ход.

Дом, в котором когда-то жили Упарниковы, был цел и закрыт на замок. В нем зимовали пришлые лесники, уволенные Блудновым. Цел был и кордон Графина. Только забор и сараи разобрали на дрова местные жители. Проплывали за окнами знакомые селения. Вспоминалось прошлое.

Споры и разногласия среди Верных появились только через несколько лет, а размолвки бывали чуть не с первых дней. С годами многое изменилось. Аспирант как-то поблек и обветшал. Он часто болел и если кто-нибудь отправлялся в город, обязательно закупал для него лекарства в непотребных для одного человека количествах. У Аспиранта был такой «прикол», и с этим мирились. От былой вальяжности и столичного снобизма не осталось следа. Он стал вспыльчив и раздражителен. Стоило Кельсию спеть новую песню или прочитать стихи, Аспирант, уже превращавшийся в Аспирина, както нехорошо бледнел, начинал азартно читать свои стихи — нудные и заумные. Замечая нетерпение и невнимательность слушателей, читал громче или азартно критиковал Кельсия, указывая сбои в размере и рифме песенных текстов. При этом он слишком часто напоминал, что до поступления на охотфак, закончил два курса филфака МГУ.

Кельсий чаще всего великодушно соглашался с критикой, что-то переделывал в песнях. Но это не утешало Аспирина. Он все время в чем-то обличал Верных, и даже Байкал. Чертил какие-то графики, оси координат с синусоидами, уверяя, что бездна, на краю которой они зависли, не так уж безобидна и действует на людей не всегда во благо: бездна она и есть бездна!

Если Аспирин заходил далеко и портил застольный разговор, кто-нибудь напоминал ему, так и не дождавшемуся предательства среди Верных, что тот может покинуть Байкал первым, в порядке исключения, без всяких обид. Это успокаивало спорщика. Затихая, он уверял, что не уедет, пока не закончит писать книгу. Намекал, что близок к какой-то потрясающей разгадке входа в байкальские информационные поля и каналы.

Однажды он пришел к Москвитиным среди ночи, принес полрюкзака исписанной бумаги и просил ее надежно спрятать. Тайком от него Федор прочел несколько страниц текста, туманного и нудного, обидев своей непорядочностью жену. Как-то пятеро Верных, собравшись, уже сидели за столом.

Ждали последнего, Аспирина. Федор, под впечатлением прочитанных страниц «романа», сказал друзьям:

— Братцы, Аспирин шизует. Его же лечить надо!

Ему казалось, что он высказал нечто настолько важное, что должно было всех потрясти. Но Верные проявили к его словам странное равнодушие. Москва повторил сказанное настойчивей.

Тогда Кельсий, как-то странно усмехаясь, рассеянно ответил, что они все здесь слегка шизуют — Байкал действует.

Граф, вздыхая и почесываясь, тихонько выругался:

— Вот ведь, зараза! Влезет в душу, да туда, куда и сам не заглянешь, найдет слабинку и так все вывернет…