Вячеслав Солдатенко - Разводы [сборник]

– Эй вы, двое, стоять! Стоять, я сказала! Я вас запомнила! Охрана! Все сюда! Когда надо – никого! Входи кто хочешь, насилуй кого попало – никому нет дела. Я точно видела, здесь бегали двое! За что плачу? Лоботрясы! Поубиваю!

Люба вскочила и стала выразительно смотреть на толпу зрителей, окруживших площадь. Толпа зашевелилась и через несколько секунд выплюнула из себя механизатора Петю. Вроде даже ему дали напутственный пендель. Нетвёрдой походкой Петя вышел в центр. Уставился на делегатов.

– Ты, видимо, хочешь спросить, кто тебя звал? – подсказала Люба. Петя кивнул.

– Вы звали меня, графиня?

Он очень хорошо передавал неуверенность. Он плохо видел, ещё хуже слышал. В психиатрии такое положение называют сумеречным сознанием.

Люба ухмыльнулась:

– Поздравляю, Фабьо, ты проснулся! Быстро собирай своих архаровцев и дуй к забору! Они не сразу перелезут! Живо! Шкуру спущу!

Ничего не ответив, Петя убежал назад, в толпу.

Всплеснув руками, Люба обратилась к делегатам.

– Два негодяя бегают по дому, чуть не насилуют меня, а всем плевать! Как будто не графиня я, а девка пьяная в трактире!

Гости почувствовали лёгкий укол совести, хоть и не понимали ясно, в чём виноваты. В лежащей на земле кепке не было никакого криминала. Из толпы снова выбежал Петя. Заложив по площади широкий круг, он подбежал к Любе и поднял из-под её ног кепку.

– Шляпу я нашёл.

– Какая гадость! Брось! И вымой руки!

– Видать хозяин идиот. Но, может быть, ему идет?

– По перьям видно, шляпа негодяя!

Люба и Петя внимательно осмотрели кепку. «Какие тут могут быть перья, кто писал текст?» – как бы говорили зрителю их лица. Люба потребовала прислать к ней служанок для допроса. Из толпы вышли Светка и Ирина Павловна.

– Нам хана! – сказала Ирина Павловна с такой силой, что взвыли собаки. Крик этот, возможно, был слышен и в Коврове. Звукорежиссёр судорожно убрал громкость.

Люба произнесла длинную речь о девичьей чести. По-простому, своими словами. Видно было, эта тема ей важна. Потом обратилась к Ирине Павловне, но глядя на Ваню:

– Быть может, эти негодяи шастают к кому-то из служанок?

– Скорей всего. Я бы не доверяла этим хитрым моськам. (Выразительный кивок в сторону Светки.) Но вы не волнуйтесь. Её ухажёр – тоже ваш слуга.

– Понятно. Разврат и похоть. И кто же он?

– Теодоро.

– Мой секретарь?

Тут все три актрисы уставились на Ваню. Вслед за ними на Ваню перевели взгляды делегаты и деревенские жители. Повисла многозначительная пауза. Светка почувствовала необходимость как-то оправдаться. Пропустив полстраницы текста, она подскочила к Любе и стала не то хвастать, не то жаловаться:

– Я не виновата. Он обещал самоубиться, если я не дам себя поцеловать. Он называл меня своим ангелом. Говорил, что не уснёт, не посмотрев в мои глаза.

Светка тяжело вздохнула. Все снова посмотрели на Ваню. Даже итальянские делегаты, не знакомые с историей постановки и слушавшие текст через переводчика, поняли, что в пьесе несколько смыслов.

Люба, как всякая женщина, симпатизировала мерзавцам. По театральной традиции, она вдруг начинала размышлять вслух.

– Я видела, что нравлюсь Теодоро. Но мало ли, кому я нравлюсь.

Люба повела рукой вокруг, многие в толпе смутились. Уж сейчас, по крайней мере, в неё были влюблены абсолютно все мужчины.

– Но он стал крутить с этой дурочкой Марселой. Она в него втрескалась по уши. И меня заразила. У девчонок так бывает: одна влюбилась и подруга следом. Но я графиня, он – мой секретарь.

И я себя должна взять в руки. Никаких любовных приключений я не допущу. Он останется тем, кем был!

Люба так гордо вздёрнула подбородок, что женщины зааплодировали. Чиновники отметили доверчивость толпы. Будто не театр на площади, а быль. Эта вовлечённость передалась и самим чиновникам.

– Потрясающе! Кто режиссёр? – спросил самый важный начальник, наклонившись к уху своего секретаря.

– Пригласили из Москвы. Молодой парень. Ученик самого Анатолия Шаца!

– Тогда понятно, – кивнул головой начальник. – Потрясающий спектакль.

Марсела заигрывала с Теодоро. Он поманил, потом оттолкнул, морочил девчонке голову. Сам облизывался на Диану. Потом он порвал, не читая, письмо Марселы. Светка, опустившись в пыль, на колени, собирала обрывки, как осколки сердца.

– И ты порвал мою любовь? – спросила она. Голос её дрогнул. Толпа загудела, призрак мордобоя вызревал над площадью.

Как бы мстя за служанку, Диана трижды давала секретарю надежды и трижды прогоняла. Сама страдала, его мучила, заодно и Марселу. Настоящий сумасшедший дом.

– Да кто так любит, раз в неделю! Пусть расписание повесит или график! – негодовал Ваня.

Женщины понимали Любу. Каждая знала, как сложно бывает ответить на ухаживания и не прослыть легкомысленной. Мужчины чесали макушки, думая «а леший их знает, этих баб, чего им надо».

Вот Ваня снова приходит на зов. Люба снова не хочет. Он в сердцах говорит свой знаменитый монолог, сомневается в Любином разуме, называет собакой на сене и обещает вернуться к Светке. Не говоря ни слова, с разворота, Люба залепила Ване по морде. Звук удара, усиленный микрофоном, докатился до Коврова.

– Ай, хорошо! – восхитились в толпе.

Любе показалось, для хорошей драматургии надо ещё. Она дала пощёчину с левой руки. И ещё, и ещё. У режиссёра носом пошла кровь.

– Какая достоверность! – сказал начальник секретарю.

– Ты сдурела? – изумился Ваня очень искренне. Он пытался увернуться, но без боксёрских навыков напропускал оплеух в колхозном стиле. Люба истинно рассвирепела.

– Мерзавец, гад! Прибью! – говорила она, вкладывая в замах всё накопившееся за лето.

– Осатанела! Что ты творишь?

– Моя любовь сегодня многолика! Бывает и такой! – гремела Люба.

Сразу после этой сцены грянул дождь. Но никто не подумал расходиться. Зрители и артисты вымокли мгновенно, на делегатов брызгало, но спектакль не замедлился, наоборот, стал выглядеть правдивей. У Бондарева от воды перестал работать микрофон. Поэтому Ване пришлось делать вид, что он разговаривает с глухонемым, транслируя его текст публике, но отделяя от своего вопросительной интонацией.

– Ты опоздал к баталии? И недоволен этим?

Бондарев виновато развёл руками, потряс передатчик микрофона, звук не восстановился.

– Спрашиваешь, отчего у меня морда в крови?

Бондарев кивнул.

– Графиня сбрендила от ревности. Поцеловать меня ей честь мешает. Но целоваться хочется. Поэтому – вот так.

Бондарев сделал несколько абстрактных жестов.

– Хочешь ты сказать, тебя тоже били по морде? Но никогда – графини?

Бондарев снова кивнул, довольный тем, как Ваня читает его мысли.