Вячеслав Солдатенко - Разводы [сборник]

– Согласен, настоящая собака на сене. Сама не ест и другим не даёт. Ни с боку, ни посередине. Беги отсюда, не то и тебе достанется.

Бондарев кивнул и побежал к звукооператору. Какое-то время публика следила за процедурой замены микрофона. Олегу Борисовичу пришлось оголиться до трусов, чтобы один провод вытащить, а другой пропустить под одеждой. Положительно, все части этого спектакля были очень интересны.

Тут Люба, прорыдавшись в углу сцены, снова подошла к Ване.

– Ты здесь? Ты сердишься?

– Ещё чего! Я счастлив!

– Что это? Кровь?

– Ещё бы!

– Зачем?

– Мне нужно. Я сохраню его на память о том, что между нами было.

– Но это мой…

– Не жадничай. Сходи к Отавьо, он даст тебе две тысячи эскудо. На платки. Вдруг мне снова захочется с тобой побеседовать.

Тут возникла заминка. Ванин нос не перестал кровоточить, и он не мог отдать платок, не превратив себя и площадь в декорацию скотобойни. Тогда Ирина Павловна легко и естественно выбежала, сунула Ване пакет салфеток. Свой окровавленный платок он отдал Любе, а сам некоторое время очень непринуждённо затыкал ноздрю бумагой.

Дождь прошёл, решили играть без антракта. В начале третьего акта измучившие друг друга Ваня с Любой расстаются.

Люба, разглядывая свои припухшие от драки руки, спросила:

– Ну как? Тебе легче?

– Ещё бы, с новым-то носом! – крикнули из толпы. Никто не засмеялся. Шутника вытолкали вон.

Люба повторила:

– Тебе легче?

– Мне нужно уехать, синьора.

– Я приношу тебе страдания?

– Страдания эти мне дороже жизни. Я уезжаю, чтобы спасти твоё доброе имя.

– И правильно. Я, конечно, буду реветь. Может, даже целую неделю. Но ты прав. Езжай.

– Сейчас?

– Да. Иди. Впрочем, нет. Постой. Нет, иди.

Люба отвернулась. Ваня стоял, не мог пошевелиться.

– Всё, уже ушёл?

– Да.

– А что же это тут стоит?

– Это тень моя. Она отказывается уходить.

– Почему?

– Она любит тебя.

– А ты?

– Я тем более. Чего же ты хочешь?

– Отдай мне меня всего.

– Не отдам. Твою тень я оставлю себе. А ты забери мою. Ступай. Тянуть время – всё равно что резать себя.

– Я ушёл. Будь счастлива.

Ваня повернулся и пошёл прочь. Решительно так ушёл.

– Как? Как мне быть теперь счастливой?

Дальше можно было ничего не играть. Женщины стояли с мокрыми лицами, мужчины шмыгали носами.

Третий акт прошёл менее яростно, зато быстро. Бондарев притворился жуликом, Степаныч играл аристократа, оба были похожи на крестьян. Неясным образом в результате их диалогов Ваня был признан графом.

Просто так сообщить радостную весть было нельзя. Лопе де Вега написал вторую сцену прощания. Уже ушедший Теодоро снова появляется и доводит Диану до слёз. Расстояние между горем и радостью должно быть максимальным.

Плакать на заказ Люба так и не научилась. Она готова была нюхать нашатырь или как-то смачивать глаза. Ваня сказал, это лишнее. Не старайся показать чего нет. Наоборот, говори свой текст бесстрастно. Зритель сам додумает эмоции и ещё удивится тому, как тонко ты сыграла.

Так и вышло. Народ рыдал вместо Любы. Хоть и знал, это горе временное. Сейчас придёт Степаныч, объявит Ваню графом и молодые поженятся. И Люба скажет:

– Теперь ты мой, и я тебя не отпущу!

– Ты забываешь, что я теперь граф и сам решаю куда идти.

– И что же ты решил?

– Я иду к тебе.

Декорации и костюмы сгорели, поэтому свадьбу изобразили одним долгим поцелуем. Могло показаться на миг, что Ваня пытается вырваться, а Люба как бы затягивает финал. Но это только казалось.

Толпа взревела.

– Невероятно! Невероятно! Воистину Белиссимо! – сказал большой начальник. Вопреки страхам итальянские гости не сочли представление экзекуцией и радовались не только самому факту финала. Каждый из них пожал руку артистам. Любочку целовали, назвали «Брава бела донна». На деревенский банкет не остались, уехали. Сослались на плотный график.

– График, ага. Устрицы у них стынут, – сказал Бондарев, но не сардонически, а с уважением к средиземноморской изнеженности.

– Не стынут, а греются, – поправил Ваня.

Столы накрыли тут же, на площади. И до ночи пили, смеялись, вспоминали разбитый Ванин нос и как Бондарев шлёпал губами, когда микрофон сдох. Вылитый окунь. И любили друг друга очень нежно. Потом был марафон поцелуев со слезой. Сильно за полночь Ваня уехал. Ночевать не остался.

Москва – великий психотерапевт, не хуже Анапы. Всё вокруг несётся, нет времени на самосозерцание. Всё что надо для лечения психики – забыть о себе. Увлечься чем-то, что тобой не является. Целыми днями Ваня работал. Он задумал великий спектакль про деревню. Работа режиссёра в начальной фазе сводится к беседам об искусстве с изящными людьми в приятных местах. Приятная работа. Это вам не бетон сверлить на морозе.

В журнале «Современный театр» вышла статья о спектакле в Мстёрах. Столичный режиссёр-де поставил в голой степи лучший спектакль последних лет. С какими-то пастухами, прости господи. Использовались позитивные штампы – «остроактуальный театр», «свежая кровь», «выход из зоны комфорта» и «истинный прорыв».

Большой Драматический казался теперь академичным и даже скучным. Опытные продюсеры советовали думать о своём театре. К Шацу Ваня заходил на чай. И не в паническом обмороке, как раньше, а широким шагом. Танечка вскакивала, открывала дверь. Первокурсницы считали необыкновенным тот день, когда видели Ивана Родченко на расстоянии меньшем, чем до Луны.

В один из таких визитов Анатолий Александрович бросил мельком:

– Бондарев звонил. Благодарил. Вся их эта деревня… как их там…

– Это посёлок. Мстёры.

– Так вот, там помнят тебя и любят. Завод так и не построили. Дорогу тоже. Но любят.

– Как не построили?

– Не волнуйся. Ты сделал всё. И даже больше. Что-то не так пошло, я не вникал…

Тем же вечером Ваня позвонил Бондареву. Олег Борисович был печален, но наговорил много приятных слов.

Ваня хотел вернуться к московским делам, но столица вдруг ушла из головы, а кривой посёлок на Клязьме, наоборот, влез и ну соблазнять видами и перспективами. Светка, Ирина Павловна, белое солнце, горячая площадь, старый клён, магазин с пивными мужиками, ничто никуда не ушло, оказывается. Всё было со звуками и даже с запахами. Любу Ваня старался не визуализировать, гнал из памяти. Хотя и заметил, что ему теперь нравятся женщины такие, как она. И чем сильнее Ваня упирался, тем упорней эти глупости лезли в голову.

Заполонив вечера, миражи стали являться днём. Прямо посреди московской слякоти вдруг привидится пыльный автобус до Коврова или козырёк остановки вдалеке, – словно дополз от самой Клязьмы. Вблизи всё оказывалось обычным, мокрым, московским. Ваня вздыхал и удивлялся липучести образов. Он предлагал мозгу компромисс – обещал следующим летом поехать в Мстёры. Пощипать крыжовник, ко всем зайти поболтать. Дойти до церкви, поговорить со знакомой иконой, подмигнуть старухам. Замечтавшись, вдруг находил себя непонятно где, потерявшим свой поворот. Он сделался рассеян, идея нового спектакля стала казаться манерной и заумной. Но хуже всего – Люба. Взяла и приснилась целиком. Предельно ярко.