Фрэнсин Проуз - Изменившийся человек

Маслоу возвращается в зал. Винсент остается. Как ему одиноко! Первый симптом анафилактического шока — ощущаешь, как наваливается смертная тоска. Именно что смертная. Потому что ты мертв и отлично это понимаешь.

Что бы сделал сейчас Воин? Определил бы врага. Винсент был там. Поступал так. Его враг — салат. Он стоит между колонн и смотрит в зал. Он касается камней слева и справа, щупает рисунки и надписи. Будь он Самсоном, он сокрушил бы колонны, придавил бы весь этот сброд. Он чувствует, как начинает скрести в горле, первая весточка… ни хрена себе! Он, надрывая горло криком, упадет.

Он наклоняется к микрофону, вытаскивает его из стойки. Думает: как Элвис. И говорит медовым голосом Элвиса:

— Позвольте мне рассказать, как это происходило.

Внимание зала завоевано: обещана история. Как Маслоу и советовал. Лучше, чем они рассчитывали, чем пять минут банальностей и две минуты просьб. Главное — успеть все закончить, пока окончательно не отекла гортань.

— Дело было ранней весной. Я жил со своим двоюродным братом. — Винсенту не хотелось произносить последнего слова, но без него никак не рассказать. — В то время я входил в группу, которую, как я понимаю, объединяли страхи и опасения таких же неудачливых чмо, как я.

Публика чуть скованно смеется. Они что, решили, что он комик? То, что он назвал себя «чмо», не делает его гребаным Вуди Алленом.

— Иногда, в выходные, мой брат… — Винсент не может произнести его имени, — …мой брат брал меня на полевые учения, где объяснял мне, кого ненавидеть и почему.

Как только звучит слово «ненавидеть», в зале поднимается гул. Эти люди не хотят слышать ни о чем, кроме любви. Но если бы не ненависть, они бы здесь не собрались, так что ненависти стоит отдать должное. И слово в самом деле их заводит. Оно резкое. Оно — табу. Никто из им знакомых не стал бы учить, почему нужно кого-то ненавидеть.

— Нет, прямо он этого не говорил. Говорил, что суть в любви . Надо узнать, кто твои враги, и тогда ты сильнее полюбишь своих. Мы ходили к синагогам. Сидели в машине и ждали, когда евреи пойдут со службы. Брат учил меня смотреть на их машины. Считать «лексусы» и «линкольны».

Винсент умолкает — ждет, что они содрогнутся. Он же об их машинах рассказывает. И они вправе так на это реагировать. Винсент ничего не придумывает. Реймонд и правда так делал. А Винсент не возражал. В конце концов, спал-то он на диване у Реймонда. Приходилось быть вежливым. И вот оно — наказание. Носом он уже почти не может дышать. С каждой секундой — на секунду меньше времени на поиски эпинефрина.

— Так вот, месяца полтора назад брат позвал меня проехаться с ним на его пикапе.

Винсент вспоминает пикап, все еще припрятанный в гараже. Старый верный друг. Всего несколько дней назад он его вывозил размяться, заплатил за хранение. Он еще понадобится — если Реймонд объявится. Когда Реймонд объявится. Вот уж Реймонд с дружками обломаются, узнав, что Винсент умер на благотворительном ужине — до того, как они успели с ним поквитаться. Смертная тоска все сильнее гложет. Начинают чесаться ладони.

Первый раз это случилось, когда ему было восемь. Они жили в каком-то хипповском ашраме. Они с мамой очутились в больнице в Мидлтауне, после того как мама утащила его от тамошнего психопата-гуру, который утверждал, что Винсенту достаточно поставить клизму с кофе и дать свежего морковного сока. Впервые в жизни Винсент обрадовался, увидев, что к нему идут со шприцом. Он и сейчас бы от шприца не отказался. У него начинает теснить грудь.

— Мы поехали за город, туда, где огромные парники посреди поля. Брат остановил машину и сказал: «Вот, гляди, все это принадлежит корейцу».

Винсент ждет, пока публика переварит сказанное. Да и ему нужна передышка.

— «Ну, давай, — сказал брат. — Сходи посмотри». Вокруг не было ни души. Сквозь нечто вроде парашютного шелка струился свет — на столы, заставленные аккуратно подписанными ящиками с землей. В каждом была зеленая былиночка — росточек чего-то.

Винсент наконец завоевал внимание, как раз вовремя. Пульс у него то учащается, то замедляется. Носовые пазухи начинают болеть.

— Жаль, не могу описать, как это было прекрасно — легкий весенний ветерок, прозрачный, чистый свет. Ряды контейнеров, влажная почва, крохотные зеленые побеги — и все это длиннющими рядами. Брат сказал: «Какой-то корейский…» Он употребил слово, которого я в таком обществе повторять не стану. — Но публика разочарована. Ах так — пожалуйста! — Корейский ублюдок. — Он ждет, когда публика, ахнув, ужаснется. — Но я не об этом думал. Я думал: неважно, кому принадлежит эта красота, главное — она есть. Мне было все равно, какого цвета кожа у этого человека, из какой он страны приехал. Я думал только, что все это так же прекрасно, как луч зимнего солнца, стелящийся по полу.

А где Бонни? Слушает? Заметила, как он правильно все сказал?

— И тут появляется кореец и спрашивает, что нам надо. Смотрит на нас с братом и сразу понимает, кто мы такие.

Винсенту кажется, что ему зажали нос. Он под водой, тонет. Но надо продержаться еще несколько секунд. Он почти дошел до кульминации.

— Я улыбнулся этому корейцу. Похвалил его парники. А брату сказал: «Пошли отсюда, а? Давай оставим его покое!»

Покой… Как ласково звучит это слово, как отчаянно нужен Винсенту покой. Кому не хочется увидеть, как лев возляжет рядом с ягненком, как все будут внимательны друг к другу, и каждый ребенок будет сыт, счастлив, спокоен. Мир и покой повсюду. Отличная концепция. Он — за. Вот только сейчас ему хочется одного — прикорнуть. Подремать минут десять, оказаться ненадолго в тихом месте, где тебя не приветствуют овациями и криками.

Ему уже наплевать, что так приветствуют его, что он справился, что все получилось. Лучше бы все они замолчали и дали ему отдохнуть, отпустили его туда, где есть кислород, которым можно дышать, где вообще есть воздух.

А здесь уже почти невыносимо. Он слышит свое свистящее дыхание, но словно издалека. Кто-то еще заходится в кашле. А ему — ему нужно закрыть глаза, полежать на солнышке…

Тело обволакивает умиротворяющая тяжесть. Это еще лучше, чем спать. Лучше, чем торчать. Он почти отстраненно думает, не умирает ли он, и свет, который он видит, — не свет ли это в конце тоннеля?

Мейер замечает, как хватает ртом воздух Винсент, пускаясь в пространные описания корейских парников. Мейер уже не думает: «Мой голем». Он думает: «Мой блудный сын». Какая честная, берущая за душу история, как тронуты слушатели этим простым рассказом о том, что человек может понять, насколько правильно и хорошо любить и сострадать. Мейер гордится тем, с каким достоинством, как искренне и правдиво говорит Винсент. И гордится собой — что нисколько не расстраивается, а, наоборот, радуется тому, что Винсент его переиграл, что его речь превзошла рассуждения Мейера о клетках веры и нравственном трамплине.