Ольга Ш. - Вразнос

Мы гуляем по Мейфеа. Дети на прогулке. Тридцати-сорокалетние птички божьи — в окружении Домов для Людей с Большими Деньгами.

Мы деньги не зарабатываем и не просим. Случайно ладошку подставили — и поймали. Завтра — могут кончиться. Так веселей. Так и живем.

Настенька идет с Черным Алексом. Они обсуждают Сашечку — то есть меня… то есть Сашечку. Она добрая. Она простила мне Новый год. К тому же Нового года больше не будет.

Уж, кажется, моя страдающая душа теперь залеплена всеми пластырями: теперь есть еще и Черный Алекс.

Я горда, что забила на Сашечку, у меня своя жизнь — вон, приехала на парти с Черным Алексом. Он хорошо танцует, веселый, не толстый — и трахается как машина. Всех обаял. Настеньку тоже — хватает ее за попу, а она смеется.

Настенька и Черный Алекс распускают сироп:

— Она музыканта так лююююбит. Но скрывает это. Циника играет. А сама!..

Дети!

В клубе Черный Алекс вытягивает голову, трясет шеей, посматривает на Настю, как опьяневшая от похоти черепаха.

— Вот смотри, — показывает он на роящийся клубный народ. — Ведь нет тут ни одного, кто не хотел бы ей вставить. Смотри, как она ходит — чувствует. Летает просто!

Тут раздается звонок, он отходит и с кем-то говорит по-ненашему.

Возвращается и шепчет:

— Моя бывшая жена. Позвонил ей на всякий случай. Вдруг ты мне не дашь, что же, буду ходить между двух красивых баб — а мне и вжарить некому?

Такая честность на грани убийства. Прекрасно! Кажется, я наконец — получила по заслугам.

Но под утро, успокоившийся, получивший (хотя бы) меня, Черный Алекс вылезает из постели (из Настенькиных шелковых простыней, которые мы перекрутили в узел) и трясет шеей, и блестит очками:

— А вот приедем обратно — Сашечка вечером позвонит — и пойдешь!

— Вечером позвонит — и пойду!

— И друзей позовет — ты и сдрузьями?

— Друзей позовет — и с друзьями!

— Ты — его битч.

— В точку! Я — его битч.

— Он тебя использует!

— Верно! Он — меня использует!

Я — «его» (Сашечкина) битч — и еще и ниггерская битч. Ты наших легенд не знаешь, так молчи!

Черный Алекс, распаренный, лежит в постели, зовет обратно. Голый. И торчит. Черный.

— Давай, давай, иди сюда, не отлынивай! — манит он.

— Опять?

На следующее утро — выходим из клуба — земля растворяется под нашими ногами. Гораздо проще летать, чем ходить. Деревья цвета вереска, вокруг них обвивается лента заката. Шелковая лента, почти слышу ее шорох. Зрачки растоплены. Мы перетекаем друг в друга, но все-таки помним, кто с кем… Секс и укутаться. И укутаться и секс. Чем больше мы хотим секса — тем дольше растягиваем прогулку. Идем через лондонские парки, усталые, медлительные, внимательные ко всему… Ко всему, что странно, воздушно, растянуто… Как мы.

Навстречу нам бегут физкультурники — белые маечки и трусы, трусят сосредоточенно, бегут для здоровья и еще в борьбе за что-то. Физкультурники довольно жирненькие и смешные. Мы — поджарые, веселые и вечные. Для них — это начала дня, для нас — конец ночи. Мы беремся за руки — вызов дурацкой борьбе за здоровый образ жизни.

— Как вы сохраняете такую красоту, молодость и жизнелюбие? — спрашиваю я Настеньку тоном назойливого журналиста.

— Да, знаете ли… Танцы до утра, наркотики и секс, — скромно говорит она своим лучшим тоном дивы, кутаясь в шарфик.

(Ах, я не знаю еще, не знаю, КАК мы подрываем здоровье! Я не знаю еще всей изнанки, я не знаю предательства, я не знаю, что черное — может быть черным!.. Я не знаю, как меня вычеркнули не только из «физкультурников», но и из «клубящихся»! Пока еще — мы просто шалим.)

Потом она мне шепчет: «Ты знаешь, пока ты спала, Алекс держал твою голову на коленях. Сторожил, баюкал. Он — замечательный!» — Она рада за меня, что я нашла себе кого-то. И, конечно, он должен быть «замечательный»!

Снова началась рутина — папки, компьютер, фальшивые улыбки, стеллажи. Снова — офис — и надежды на звонок и скука, или — все тело болит и крутит после бессонной ночи. И никому не говори, не жалуйся — сама на себя все навлекаешь. …Но надо, надо все это упаковать — в нормальный офисный день, не выбиться, не сбиться.

Босс притащил на работу ребенка. Тонкий, седой, с мелкими чертами лица, с таким же мягким, бабьим выражением лица, как у Пола Маккартни. Пол трогает маленький сопливый кулечек — свою донюшку — смотрит на нас с радостью новообращенного наркомана, который открыл, что апельсин — оранжевый, а узоры на ковре смешно шевелятся, а все мы — вечные и не умрем.

Это — его первый ребенок. Родилась в день, когда ему исполнилось пятьдесят. Не первый раз ее вижу. До того — каждый день — у Пола на скринсейвере. Зоя, дочка, нежное солнышко.

Рядом с коляской стоит жена, Варечка. Варечке под сорок, чуть старше меня. Пол у нее второй муж. Зоя — второй ребенок. Варечка бодра. Для сохранения сил, небось, прыгает через скакалку и обливается, как ее бабушка в 1920 году. А мы тут, дуры: амфетамины, химия…

Пол наконец насмотрелся, укладывает тючок в колясочку, подталкивает Варечку — «ну, идите уж». И взор его гаснет. Мягкость уходит. Остается железная решимость… Я опять ухожу биться головой о железные стеллажи. Я — мелкая сошка, мелкая, развратная, не спящая ночами сошка, и за свои копейки я должна быть предана фирме, толкать колесики, нажимать кнопочки, видимо не скучать, улыбаться… А конечный продукт фирмы, после всех налогов на чувства — это колясочка для Зои.

…Дети — радость, дети — счастье… Какие-то другие дети? Дети от неизвестных пап и мам, не от Сашечки?.. Странно, что люди еще соглашаются их рожать.

Им все равно, отчего я не сплю ночами. Бессонница, вечеринки, любовники. Им все равно. Это мое дело. Никому не говори, не жалуйся — сама хотела. Колесики должны крутиться. Тик-тик.

…Нежная моя Настенька, мякнущая, теряющая там, в Лондоне, сначала гласные, потом согласные, покрывающаяся галькой — как тогда, в Турции, галька лежала на ее животике, на море! — нежная моя подруга звонит и говорит:

— Оля, неужели ты — никогда?! Подумай! Ведь так было бы славно! Почему бы тебе не завести ребенка. Неужели ты никогда не заведешь ребенка. Подумай, как было бы прекрасно!

Прелестная картинка — мы, с ворохами свежих кружев, под осенними деревьями, слегка закинутые, но чуть-чуть, чтоб только листья кружились веселее, и наши хиппарские (но купающиеся во всем необходимом) дети кружатся вокруг. У твоего такие же губы «чупочка, чапочка», внимательные бровки, маленькие ручки, моя девочка — черноглазая, и ресницы смялись, и глазки умные… Где-то я видела такие глазки.

— Нет. И ты — не думай! У тебя же порушится весь лайф-стайл! Ты с ума сошла! Мечтать — мечтай, но… ты же не всерьез?