Виктор Пелевин - Искусство легких касаний

— Этот образ точен на все сто, — вздыхает Голгофский. — Увы, но эту Россию мы профукали точно так же, как и ту.

— Ту — это какую?

— Ну, эн-минус-один.

Бонье, похоже, не помнит школьной математики, и ему кажется, что гость чем-то задет. Он начинает скабрезно острить про европейских политиков. Голгофский не всегда успевает за своим собеседником. Например, тот упоминает последний фильм из Эммануэль-саги: «Эммануэль и Ангела» («ваше поколение еще узнает аллюзию»).

Голгофский вспоминает эротическую франшизу из прошлого века — и предполагает, что речь идет о новом образе Эммануэль-лесбиянки. Но Бонье разъясняет, что имеется в виду французский президент Эммануэль Макрон и его гипотетическая супружеская неверность: он, как известно, любит женщин ультрабальзаковского возраста.

Дурно попахивающая шутка — эйджизм ничем не лучше гетеросексизма или айболизма [5] heterosexism — система предрассудков и суеверий, объявляющих гетеросексуальные отношения естественной нормой; ableism — дискриминация в пользу физически здоровых. . Но Голгофский хавает.

Наконец Бонье успокаивается, и Голгофский в общих чертах пересказывает ему то, что слышал от Солкинда о ноосферных импринтах в древнем Египте.

— Вы упоминали сегодня про химер, — говорит Голгофский, — и сказали, что это создания человека. Не видите ли вы здесь определенной преемственности?

Бонье немного трезвеет. Он помнит Солкинда и свою беседу с ним. Видно, что тема ему интересна.

— Преемственность магического Средневековья с Вавилоном и Египтом вопрос сомнительный, — говорит он. — Тайные традиции так же хрупки, как все остальное в человеческой жизни. Исчезали целые народы и культуры. Что уж говорить об оккультных знаниях.

— Но это ведь очень особенная область, — отвечает Голгофский. — Тут действуют другие методы передачи.

Бонье пожимает плечами.

— Возможно, отдельные умения переходили из культуры в культуру через путешественников и беглецов, — продолжает Голгофский. — А может быть и так, что сохранялось лишь самое общее понимание известного с древности магического механизма.

— Про какой механизм вы говорите? — спрашивает Бонье.

— Про использование чужой жизненной силы для создания ноосферных инсталляций, — отвечает Голгофский. — Или, как вы говорите, химер. Ведь метод именно таков, не правда ли?

Бонье глотает наживку — и решает, что собеседник уже посвящен в эти тайны.

— Возможно, — отвечает он. — Но разве вы не допускаете, что сам этот механизм просто открывали вновь и вновь? Ведь спрятан он не слишком глубоко.

Голгофский признается, что это не приходило ему в голову. Тогда, прихлебывая виски, Бонье излагает свою точку зрения на вопрос.

Технология татуировок ноосферы в той форме, в какой она была известна Египту и Вавилону, считает он, исчезла еще в поздней античности. Но сама способность оккультных практиков создавать в пространстве ума ощутимое для всех облако смыслов, используя отнимаемую жизнь, сохранялась всегда.

Навык этот, однако, подвергся такому же жестокому вырождению, как и другие древние умения. Если верить Солкинду — а Бонье ему верит — египетские маги использовали энергию «ка», мастерски переплетая ее вкрапления с общим узором психического поля планеты; результат сохранялся тысячелетиями. Но на излете Средних веков алхимики и маги использовали уже не столько жизненную силу убиваемых существ, сколько сырую энергию их страдания.

Если продолжить аналогию с татуировкой, а Бонье считает ее весьма удачной, то вместо втирания краски в мельчайшие проколы, как поступала древность, колдуны Средневековья делали акцент на сам укол — чтобы, так сказать, дольше сохранялась вызванная им краснота.

Стойких пигментов у них уже не было.

Самые мрачные средневековые ритуалы выглядели не только страшно, но и непристойно — и Бонье сознательно не приводил их мерзких деталей во время доклада: все-таки он работает по гранту, который называется «Небо Европы». Но Голгофскому он кое-что скажет.

Например, обычным для колдунов методом послать письмо сатане было совокупление с козлом и его последующее убийство… Ужас в том, что подобные послания князю Тьмы, носившие глубоко личный характер, нередко считывались с тонких планов случайными людьми — отсюда кошмары, инфернальные видения, даже случаи сумасшествия, которыми пестрят средневековые хроники. Ведьмы отрубали головы петухам и козам тоже не просто так. Но не будем скатываться в мизогинию…

Голгофский интересуется, было ли убийство животного или человека единственным средневековым способом запечатлеть послание в ноосфере.

Нет, отвечает Бонье, медиум мог причинить страдание кому-то другому или даже самому себе — и напитать проделанные в мировой душе дырки чернилами, так сказать, своего сердца. Подобными методами сознательно действовали сектанты, «святые мученики», желавшие распространить свое вероучение, и — чисто интуитивно — люди искусства, мечтавшие, чтобы их имя сохранилось в веках. Как будто, хе-хе, «Томас» или «Александр» — это было их имя , а не случайная бирка, повешенная при рождении на физическое тело…

Совсем тихо, словно боясь спугнуть собеседника, Голгофский интересуется, сохранились ли технологии практического создания химер в современных ложах.

Бонье, уже сильно пьяный к этому моменту, глядит на Голгофского с иронией.

— Для обсуждения этой темы, брат мой, вам пока не хватает градуса, — говорит он. — Или, может быть, — он косится на бутылку, — его пока не хватает мне…

Они выпивают еще по стопке. Бонье встает из-за стола, кое-как подходит к джук-боксу и снова ставит «Натали».

— Не могли бы вы станцевать под эту песню? — говорит он. — В русском танце есть… есть…

Он щелкает пальцами.

— В нем сохранилось что-то степное и монгольское. Древнее и настоящее.

— Если я станцую, вы ответите на мой вопрос?

— Возможно, — кивает Бонье.

Голгофский пускается в пляс. Он отлично понимает, чего хочет Бонье — и, проходясь перед собеседником вольной волжской присядкой, старательно думает о выплатах по ипотеке.

Бонье удовлетворен. Он наливает еще бурбона, но не теряет контроля над собой.

— Да, все это существует до сих пор, — говорит он. — Я не могу описать конкретные технологии, которыми пользуются современные практики. В таких тонкостях я этот вопрос не знаю. Скажу только, что для этого необходимо страдание или смерть живого существа — и тренированная воля медиума, способного достаточно долго и отчетливо концентрироваться на послании, которое он желает спроецировать в коллективное бессознательное.

— А в каких масштабах это практикуется сегодня?