Виктор Пелевин - Искусство легких касаний

Голгофский анализирует еще около ста страниц новой для него информации. В конце он делает достаточно очевидный вывод: все эти описания — просто неожиданные метафоры, показывающие в новом свете тот самый предмет, что царапает нам глаза с самого детства. Своего рода буржуазная иллюминация сталинской высотки.

«Разум изнутри — это и есть мы сами. Это наша система мотивов, целей, рационализаций и так далее. Но если угоститься соком лианы и исхитриться увидеть Разум со стороны — тогда это «летун», колеблющееся в пространстве темное покрывало, большая черная тень, которая скачет по воздуху и накрывает человека собой. Да, это чистая правда — тень не просто превращает нас в рабов, а сразу же старается убить в нас все то, что не является ею…

«Вот, значит, кому поклонялись в 1793 году веселые парижане в реквизированном Соборе Парижской Богоматери. Что делать, какое время на дворе — таков мессия…»

В процессе этих изысканий Голгофский понимает главное: существуют самые разные описания эманаций Разума, и отчеты эти, как правило, жутковаты, но не из-за природы самого Разума, а из-за экстремальности обстоятельств и процедур, делающих подобное восприятие возможным.

Чтобы подтвердить эту догадку, он записывается на интервью к известному учителю медитации.

«В конце концов, уж эти-то окончательные профессионалы вопроса должны понимать, с чем мы имеем дело».

Учитель медитации, старый монах (англичанин по национальности, что вызывает у Голгофского некоторые подозрения), внимательно выслушивает рассказ о летунах, хищниках, богине Разума и гностическом архонте.

— Можно ли как-нибудь постичь эту таинственную сущность, которой поклонялись в Нотр-Даме восемнадцатого века? — спрашивает Голгофский. — Можно ли ясно ее увидеть?

Учитель медитации некоторое время размышляет.

— Постичь ее сложно, — отвечает он. — Вернее сказать, ее постижение ничем не отличается от самоисследования. А увидеть ее гораздо проще, чем думают мексиканские колдуны. Есть совершенно безопасный и даже немного смешной опыт, через который проходит любой медитатор, пытающийся успокоить сознание. Этот опыт называют «monkey mind».

— Обезьяний ум? — переспрашивает Голгофский.

— Именно. Ум, оглушенный внезапно наступившей тишиной, начинает отчаянно скакать с ветки на ветку и верещать: о чем угодно, лишь бы не исчезнуть в безмолвии… В такие минуты вы не то что его видите, вы никуда не можете от него скрыться.

— Это и есть «летун»?

Монах кивает.

— Такой способ наблюдения «летуна» позволяет обойтись без поглощения дорогих и вредных психотропов, — говорит он. — Вдобавок он ясно показывает, что у нас нет никакого контроля над поработившей нас сущностью, которая ежесекундно убеждает нас в том, что она и есть мы. В такие минуты эта сущность становится отчетливо видна: все, что происходит в сознании, и есть ее прыжки… Дело обстоит точно так же всегда, просто в другое время мы не осознаем происходящего.

— Но ведь медитаторы как-то борются с этим обезьяньим умом, — говорит Голгофский. — Иначе в чем смысл медитации?

— С обезьяньим умом невозможно бороться, — отвечает монах.

— Почему?

— Потому что этой борьбой немедленно начинает заведовать сам обезьяний ум. Мало того, он проявляет в ней такое рвение, что… Вы из России, да? Я недавно читал один ваш знаменитый роман, который хвалила Бьорк, поэтому приведу пример оттуда — такое же рвение, как кот Бегемот в перестрелке с агентами КГБ…

Голгофский смеется. Он почти забыл, что говорит с англичанином.

— Так где же выход? — спрашивает он.

— Выхода нет, — отвечает монах. — Куда и откуда вы собираетесь выходить? И кто будет это делать? Для этого вам придется в очередной раз родиться, хотя бы мысленно. Мы такого не одобряем.

— Значит, летуна нельзя одолеть?

— Нельзя. Но когда появляется опыт, в этом отпадает необходимость. Медитатор просто исчезает.

Голгофский не вполне понимает, о чем речь.

— И что тогда?

— Тогда начинается другое. Совсем другое… Ваше внутреннее пространство заполняет твердая, как алмаз, ясность, в которую эта сущность не может проникнуть.

— И? — с интересом спрашивает Голгофский.

— Все меняется, — отвечает монах. — Вы как бы сидите в ярко освещенной стеклянной комнате, а за стеклом… Если продолжить ваше сравнение с «летуном», за стеклом летает нечто темное. Иногда оно кидается на стекло — но не способно попасть внутрь… Потом оно начинает сгущаться в самом центре вашей комнаты, но свет выталкивает его и оттуда…

Монах смеется.

— К счастью для этой сущности, — добавляет он, — со светом у нас постоянные перебои.

— Вы видели это существо, и оно не показалось вам страшным? — спрашивает Голгофский. — Эта темная тень, безжалостный архонт, страшное черное покрывало…

— Скорее просто большой ночной мотылек, — пожимает плечами монах. — Можно увидеть его как угодно. Лично мне он не страшен. Он скорее красив. И не просто красив, он источник того, что мы называем красотой. Мы обязаны ему всем, даже вот этими вашими описаниями «летуна», «архонта» и «хищника». И если в иные моменты он начинает бить нас по лицу своими мягкими крыльями, то это не со зла…

— А с чего тогда?

— Мотыльку кажется, что его выгнали из домика, и теперь там происходит какое-то бесчинство. Например, зажгли ослепительный свет. Или жгут тряпки и смеются… Но если объяснить ему, что через некоторое время его впустят назад, он может даже оставить нас на время в покое.

— А если начать с ним воевать?

— В этом случае мотылек становится кошкой. Как ведет себя кошка, прикорнувшая у нас на коленях? Мы сбрасываем ее на пол, она обиженно прыгает назад, и так неограниченное число раз. Если объявить ее хищником — что вообще-то чистая правда — и начать с ней борьбу, царапины гарантированы. Есть другой вариант, про который вы упоминали — обожествить ее и начать ей молиться. Тогда она будет охотно принимать от вас разные вкусняшки — и царапать вас в ответ. Искусству верного обращения с кошкой нужно учиться всю жизнь. То же касается и думающего ума.

— Так что же, — спрашивает Голгофский, — по-вашему, Разум скорее не летун, а кошка?

Монах кивает.

— Но это не та кошка, которую приручили мы, — говорит он. — Это кошка, приручившая нас. Разум — это не наш враг. И не наш друг. Это…

Монах замолкает на полуслове.

Голгофский делает вид, будто понимает, что определение скрыто в самом молчании, содержащем в себе все возможные слова, а также их отсутствие. Монах делает вид, что удовлетворен такой реакцией, и Голгофский прощается.

Последующие парижские дни Голгофского заняты попытками достойным образом заполнить оставленную молчанием монаха смысловую лакуну: он подыскивает более современное объяснение понятий «летун» и «архонт».