Йожеф Балаж - Посреди земли

Г е з а. Зато под началом Гёргея [27] Гёргей Артур (1818—1916) — генерал, главнокомандующий революционной армией в период национально-освободительной войны 1848—1849 гг. служили трое из рода Тарцаи.

И м р е (смеясь). Ну, ладно, хватит! Поговорим лучше о другом. Помнится, в тот вечер затесалась в нашу компанию одна девица, шведка по-моему. Крупная блондинка, миловидная, чувствительная и чувственная.

Г е з а. Астрид, ее звали Астрид.

И м р е. Ольга, милая, надеюсь, вы не сердитесь, что мы копаемся в этих допотопных историях… (Обрывки фраз.) Пожалуйста, говорите, в микрофон.

О л ь г а. С чего бы это мне сердиться! У Гезы и после тех дел было предостаточно женщин!

И м р е. А тогда ты весь вечер обхаживал ее, подливал ей вина, а затем удалился с ней во внутренние покои.

Г е з а. Совершенно выпало из памяти.

И м р е. Разве можно забыть такое! А когда долгое время спустя ты снова примкнул к компании и мы спросили, где же Астрид, ты ответил (передразнивая); теперь она счастлива и — спит сном праведника. (Общее веселье.)

С ь ю з и (невинным тоном). Почему бывал счастливый большой шведский мисс? (Общий смех.)

И м р е А вскоре тебя, Геза, исключили из университета. Когда в страну вошли немецкие войска.

Г е з а. Да, помню.

И м р е. Тебя арестовали гестаповцы?

Г е з а. Нет, не арестовали. Но меня искали, и мне пришлось скрываться.

И м р е. Ты ведь тогда был коммунистом? Мы называли тебя «красный граф».

Г е з а. Это преувеличение. Скажем так: я симпатизировал социалистическому учению.

И м р е. А как сложилась твоя жизнь потом? Для тебя все обошлось благополучно?

Г е з а. Потом имение наше конфисковали, землю, естественно, поделили между крестьянами. Но меня лично никаким репрессиям не подвергли. Больше того, меня даже приняли на работу в министерство.

И м р е. В каком году ты уехал?

Г е з а. В пятидесятом. Тогда выезд был делом трудным, рискованным, даже опасным.

И м р е. Что тебя заставило покинуть родину?

Г е з а. Я думал, что иначе меня арестуют. Или по меньшей мере вышлют. Как и остальных моих родственников. Конечно, те чрезвычайные меры до известной степени объяснялись международной ситуацией тех лет, обстановкой холодной войны…

И м р е. Эва, простите, миссис Шерман. Что это вы как в рот воды набрали, за целый вечер не произнесли ни слова? Такой роскошный ужин полагается отрабатывать. Прошу: ваше мнение по всем этим проблемам?

Э в а. Выключите магнитофон.

И м р е. Почему?

Э в а. Потому что все это ерунда…

(Сбивчивые реплики, спор. Магнитофон выключают, затем снова включают.)

И м р е. Давай высказывай свое мнение. Только чур в микрофон, пусть твои слова останутся на пленке.

Э в а. Пожалуйста, пусть будет по-вашему. Я просто не понимаю, к чему без конца пережевывать всю эту давно забытую чепуху. «Вешелени, Гёргей, улица Делибаб, городской парк…» Неужели вам никогда так и не удастся преодолеть эту болезнь?

Г е з а. Не знаю. У меня лично нет никакого желания преодолевать эту «болезнь». Для меня и поныне эта «давно забытая чепуха» хранится в памяти как самое заветное. Не важно, что я живу в Сиднее, на берегу Тихого океана, гораздо важнее, что я — венгр. И хотел бы остаться венгром, насколько позволят обстоятельства.

Э в а. А я, напротив, как оковы, стряхнула бы с себя все воспоминания, всю боль пережитого. Нас депортировали, когда я была еще девочкой, потом родители по собственной глупости вернулись к старому порогу, тогда отцовское имущество попало под национализацию, и дальше в том же духе. Спрашивается, к чему мне это рассусоливать, к чему оплакивать прошлое? Теперь я не венгерка и не еврейка, так — ни то ни се.

И м р е (ласково). Ты — самая бестолковая женщина во всей Австралии.

Э в а. И австралийкой я себя не чувствую. Просто судьба забросила меня на этот континент.

Г е з а. Я до сих пор считаю заблуждением, непоправимой своей ошибкой то, что в свое время покинул родину.

Э в а. Лучше было бы попасть за решетку?

Г е з а. Пожалуй, даже это было бы не так страшно. Ну попал бы за решетку, и что дальше? Подержали бы и выпустили. Одно лишь непреложно: человек относится к определенной общности людей и должен разделять участь своих соотечественников… Меня, к примеру, и теперь, почти четверть века спустя, во сто крат больше волнует то, что происходит там, на родине, нежели вся здешняя жизнь. И потому я благодарен Имре за то, что он так живо напомнил мне все родное.

Э в а. Ну да, прошлое с доставкой на дом, в экспортной упаковке, перевязанное ленточкой. И между прочим, с немалой выгодой для поставщика: ешь, пей вволю, приударяй за бабами, разъезжая из страны в страну. Поскольку венгры разбросаны повсюду.

И м р е. Thank you.

О л ь г а. Перестаньте обмениваться колкостями, отведайте лучше торта…

(Запись обрывается. Пауза. Затем щелчок: звуки тамтама и туземная мелодия.).

Ю л и к а. Новогвинейская tape. Это я, Юлика, посылаю тебе, Дежё, на память. Я сделала эту запись когда-то давно, пел старик папуас с Новой Гвинеи, а сейчас я решила прослушать ее… (Пауза.) Да, Новая Гвинея, прекрасные были годы! Фрэнк тогда еще был здоров, да что там здоров, силищу было некуда девать, кокосовый орех он разбивал одним ударом кулака. Фрэнк и Генри, боже мой, что это были за люди! Тот и другой инженеры, оба прокладывали трассу в джунглях, через болота; тропическая жара, тучи паразитов, ядовитые змеи, хищные звери — все им было нипочем. Оба работали как одержимые и вовсе не ради денег, хотя зарабатывали они немало, но оба раздавали все заработанное либо пропивали. Мы бодрствовали тогда ночи напролет: у каждого находилось, что рассказать. Мы спорили, пели, пили виски, а там, на заре, — снова за работу, на целый день, чтобы вечером продолжить пирушку. (Смеется.) В бараке под потолком вертелся вентилятор; помнится, Генри, дурачась, однажды поднял стул кверху ножками, и лопастями вентилятора тотчас срезало все четыре ножки… Генри и я… (Пауза.) Тогда я была с Генри. Собственно, я и сейчас принадлежу ему душой и телом, хотя официально Фрэнк считается моим мужем… Фрэнк сейчас спит. Из двадцати четырех часов примерно шестнадцать он спит. Конечно, это воздействие всяких успокоительных снадобий и пилюль, которые ему предписаны докторами. Ну, а из восьми часов бодрствования половина времени у него уходит на еду и питье, потом же он только и делает, что выпрашивает выпивку. И каждый раз под конец я уступаю, пускай уж лучше напьется, тогда на какое-то время в доме настанет покой… Мы живем на самой окраине города, сразу за садом у нас проходит скалистый, поросший лесом обрыв, а дальше начинается буш — дикие, непролазные заросли. Бобби, наш пес, иной раз целыми сутками пропадает в зарослях буша, вот как сейчас, к примеру; где-то рыскает, кого-то выслеживает, охотится или уж бог его знает, чем еще занимается, того и гляди, совсем отобьется от дома и станет дикой собакой динго. А потом вдруг неожиданно возвращается, весь взлохмаченный, шерсть клочьями, ободранный в кровь, заискивающе ползет на брюхе, прося прощения… Мы все здесь сживаемся с природой гораздо ближе, чем там, на родине. Этот край и по сей день еще не освоен до конца, Австралия полна загадок и неожиданностей… В доме сейчас пусто. Имре и Эржи уехали на север, к коралловым рифам. Я рада, что и Эржи в кои-то веки удалось встряхнуться. С тех пор как она овдовела, у нее не жизнь, а какой-то замкнутый круг, изо дня в день одно и то же: семья, дети, внуки, или малышей подкидывают ей домой, или она мчит на машине, чтобы присматривать за внуками. А ведь Эржи не старая, хорошо выглядит, могла бы, наверное, даже выйти замуж. Из нас троих она всегда была самая привлекательная. И средства у нее имеются, могла бы себе позволить поразвлечься, пожить в свое удовольствие, попутешествовать, хоть и вокруг света… Я-то никогда не умела копить деньги. Ни я не умела, ни Фрэнк, ни Генри. Деньги как-то сами уплывали у нас из рук. Живем, со дня на день перебиваемся: этот дом достался Фрэнку в рассрочку, по льготной цене как ветерану войны. В те годы Фрэнк служил в авиации, правда, в наземных частях. Когда он заболел, ему положили вполне приличную пенсию, да и я подрабатываю черчением в одном конструкторском бюро, однако сбережений у нас — ни доллара… А вот Эржи, та из другого теста, она всю жизнь только и умела, что заколачивать деньги. Страшно вспомнить, как они с мужем надрывались; у них была контора по продаже недвижимости, и они не знали покоя, вечно они были в запарке, куда-то спешили, вели переговоры, волновались, переживали, беспрестанно изводились. По-моему, именно эта бешеная гонка и свела Руди в могилу. При жизни Руди они между собой вечно ссорились, кричали друг на друга, а теперь Эржи вспоминает о нем как об идеальном спутнике жизни и ежедневно наведывается на кладбище. Мне кажется, она никогда не была близка ни с одним другим мужчиной, Руди был для нее первым и единственным, да, очевидно, так и останется… Ну что ж, Эржи правильно решила немного расслабиться, путешествовать, посмотреть жизнь. Имре в этом отношении очень хорошо влияет на нее… (Пауза.) Между Эвой и Имре все кончено, и на этот раз, кажется, бесповоротно. Эва не в силах мириться с тем, что Имре как приехал, так и уедет, да еще и бахвалится этим; хоть и в шутливой форме, но без конца повторяет, что теперешней его жизни срок — до двадцать седьмого мая, а там — прости-прощай. Строго говоря, Эва права, ведь женщине в ее возрасте нужны не мимолетные интрижки, а спутник жизни, который бы стал ей надежной опорой, разделил бы с нею заботу о детях… Имре же — человек иного склада, у него поразительная способность жить сегодняшним днем. Он как никто другой умеет наслаждаться минутными радостями, предаваться им самозабвенно, любить и быть счастливым, страдать и сожалеть и жадно упиваться преходящими переживаниями!.. А впрочем, ведь и вся наша жизнь преходяща.