Йожеф Балаж - Посреди земли

И Миклош Чисарик только сейчас по-настоящему заинтересовался бывшим землевладельцем. «Само собой, он одинок. Но проклятое одиночество не искрошило его, как не сломали и бесчисленные пинки, полученные, надо думать, вполне по заслугам. Конечно, поначалу все это было для него просто кошмаром… Ну, а потом? На что способен человек в одиночку? Совсем в одиночку, голенький, да еще выставленный всем ветрам, дождю, погибели, равнодушию. Выходя из дому, подходя к своему забору, он вполне мог ожидать, что люди с ним даже не поздороваются. И не здоровались — да и с какой стати, ведь еще несколько лет назад он сам встречал людей пинками да окриком, в грош их не ставил».

В деревне все еще помнили, как Бела Касон, бывало, с крестьянами, став у окна, разговаривал — в дом не пускал: пришел, мол, с просьбой — проси издали, со двора.

«Но почему он не покончил с собой? В самом деле… Вот что спросить бы… Почему он не покончил с собой? Нет, остался в деревне, чтобы в лохмотьях этих век доживать, словно пугало огородное, чтобы сгинуть в конце концов где-нибудь под забором. Чем душа-то его держалась?»

Миклош Чисарик отвернулся от Белы Касона и, еще не включив мотор, спросил:

— Бывали вы за границей, дядя Бела? Ну, в старые времена…

— Конечно, бывал. У меня старший брат за границею помер, вот я к нему и ездил, — отозвался старик. — В Ассизи. Брат в паломничество отправился, да простыл по дороге. А я за ним поехал, но помочь ему уж не мог. Он священником стать хотел. Там я и похоронил его, в Ассизи.

— Но ведь тогда… тогда это… — Миклош не находил слов.

— Побывал я и в Риме, в Венеции, потом…

— Где ж еще? — быстро спросил Миклош Чисарик.

— Давно это было… Сам посуди, пятьдесят, шестьдесят лет уж тому. Много ли упомнишь через столько-то лет? Да и потом, коль уж спрашиваешь, могу я и так ответить тебе: какой мне прок — помнить? Это для меня, прошу прощения, непозволительная роскошь… Чем воспоминаниям предаваться, я себя к будущему моему приучаю. Мне теперь для этого и подзорной трубы не требуется… С каждым днем я различаю его все лучше, оно, можно и так сказать, оно мне теперь лучший друг. С ним иной раз обсуждаю делишки мои да заботы, хотя не так-то их у меня и много. Ну, там, погода, косточки мои больные, все ж таки… Больше всего я от погоды терплю. Смешно, правда? Может, помаленьку и до конца века этого доживу, как дожил до конца прошлого века один из предков моих — можешь сам посмотреть, на кладбище сохранилось его надгробие, из гранита тесано. Он родился в тысяча восемьсот десятом году и почти девяносто лет прожил. Так же вроде бы получается и со мной, только на сто лет позже… Я о нем часто подумываю: что, и ему под конец жизни тоже одна только погода досталась?

Бела Касон зашелся таким долгим, хриплым смехом, что мать Миклоша только что не подскочила, будто полоумного увидела. Повернулся на сиденье и старый Чисарик, сигарета застыла в его руке. С этой стороны он еще не знавал своего бывшего помещика, да и речей таких длинных от него, как видно, не слыхивал.

— Что ж это за будущее такое… к которому вы себя приучаете? — спросил Миклош.

А на Белу Касона напал жестокий приступ кашля. Им казалось уже, что он вот-вот задохнется. Старая Чисариха расстегнула толстое пальто у него на груди.

— Ну, видишь, вот так я и получаю весточки, — сказал, отдышавшись, Бела Касон сидевшему впереди него молодому человеку. — Морзянка смерти. Ты про будущее опросил, ну, так это оно и есть…

— Оставь ты его, не расспрашивай! Видишь, совсем уже спятил, бедняга, несет невесть что. — Мать подтолкнула сына в плечо. Мол, поехали уж, день-то на исходе, а мы уши развесили, старого дурня слушаем.

Миклош поспешно дал газ, в последний раз оглянулся на огромный сад; деревья красиво убегали ряд за рядом и скоро отстали совсем. Тогда он в зеркальце стал наблюдать за сидевшим позади него стариком. Ему видны были только глаза его да узенький лоб. Потом старик переменил позу: сложив руки, как малый ребенок для молитвы, он неотрывно смотрел на проносящиеся за окном придорожные акации.

До самого дома никто не сказал ни слова. Вероятно, и Белу Касона утомили непривычно долгие речи, а может быть, он уже сожалел, что разговорился перед этим молокососом, вроде как выдал ему себя, рассказал про заветное, такое, о чем до сих пор никому ни разу не проговорился в деревне.

— Дядя Бела в задней комнате живет, там, где когда-то дедушка твой, — еще раз сказала во дворе мать.

— Вот мы ужо купим ему какую-нибудь одежонку. Если у тебя что найдется, пришли, а мы приспособим на него, так-то негоже ему на люди появляться.

— А что же сталось с домом его? — тихо спросил Миклош у матери.

Бела Касон уже отошел от них и медленно брел по двору к заднему крыльцу.

— Сейчас-то пустует, но он на нас его перепишет, — вмешался старый Чисарик.

Ошеломленный, Миклош остановился в дверях.

— На вас? Зачем вам это? В нем и жить уже нельзя!

— А люди деньги за него суют наперебой, — возразил старый Чисарик и пояснил: — Ничего, глядишь, окупится, там ведь и фруктовых деревьев много, и огород есть.

— Да и от господа бога зачтется нам, — добавила мать.

— Мы ведь как думали… на твое имя бы записать, — нерешительно промолвил отец. — Дачу иметь ты можешь, закон такой есть. Вот и будет тебе дача…

— Да что это вы надумали? Люди что скажут? — Миклош просто не хотел верить своим ушам и держался так, словно все принимает за шутку.

Но, посмотрев на отца, понял, что этим обидел его. Миклошу было ясно: усадьбу Белы Касона родители прибрали к рукам. Конечно, она теперь не та, что была до войны, большой плодовый сад поделили, нарезали наделы, на них уже выросли новые дома, однако ядро прежнего обширного подворья осталось. И теперь отец и мать на нем — господа. Распоряжаются садом, двором, планируют так и сяк. Должно быть, взяв Белу Касона к себе, родители достигли предела своих мечтаний. Таков уж их образ мыслей.

Мать вскинула голову; колебания сына, молчание отца придали ее голосу твердость.

— Работать мы еще можем. От тебя только и требуется — посмотреть, оглядеть все. Тебе ничего не придется там делать, покуда у нас руки еще не отвалились… Ну! Чего думаешь-то? — прикрикнула она, не выдержав, на сына.

Миклош Чисарик счел за лучшее сделать вид, будто не придает всему этому особого значения, и рассмеялся. В конце концов, родители желают ему добра. Вот заполучили знаменитейшую на деревне усадьбу. Полуразвалившиеся стены, старые плодовые деревья, запущенный, заросший кустарником сад…

— Ну ладно, пока мама ужин готовит, съезжу погляжу… И старичка с собой прихвачу, дядю Белу…

— Прихвати, — смягчилась мать. — Посади в машину, свези.

Миклош отправился за Белой Касоном. Старик сидел в задней комнате на кровати; пальто он снял, положил на кровати рядом с собой, руки опять были сложены, как для молитвы. Когда молодой Чисарик вошел к нему, он сидел, уставясь в тряпичный коврик под ногами.