Йожеф Балаж - Посреди земли

— Поедемте со мной, я хочу ваш дом посмотреть. Поедемте вместе, дядя Бела.

Старик взялся за свое ношеное-переношеное пальто. Миклош стоял у двери, опершись о косяк.

— Вы бы свет включили, — подсказал он Беле Касону.

Старик махнул рукой, снял с кровати зимнее пальто. Медленно поднялся, накинул пальто на плечи, потом передумал, просунул руки в рукава. Застегнулся, выудил откуда-то из-под кровати узкий ремешок, подпоясался.

Миклош понял: старик хочет этим пальто хоть как-то прикрыть ту грязную рвань, в которую был одет.

Бела Касон вышел во двор, в нескольких шагах от Миклоша вдруг остановился, глянул на свою тень, потом опять на Миклоша.

— Не люблю на свою тень смотреть, — сказал он.

Миклош не ответил, отошел от двери и оказался возле стариковской тени.

— Не наступи, — заметил тот. — Тень защищаться не может.

Молодой Чисарик обошел тень, поглядывая то на землю, то на старика. Бела Касон засмеялся, шагнул вперед, назад.

— Постойте минутку, я сейчас обведу вашу тень!

Миклош бросился в конец двора, подобрал у забора обломок планки, с вершок, не больше, бегом вернулся к старику, стал обводить контур его тени.

Бела Касон стоял неподвижно, а когда Миклош кончил, отступил немного назад.

— Вот он, выходит, и весь человек, — заметил он. — Кривая линия, хе-хе-хе!

Миклош разглядывал свой неуклюжий рисунок.

— Да, кривая линия… хоть и в Южной Америке, все то ж! — проговорил старик.

К ним подошла мать Миклоша.

— Ну, езжайте уж, чего ждете? — заторопила она сына. — Пока вернетесь, совсем завечереет.

Она успела переодеться: на ней был фартук в горошек, голова повязана зеленым платочком.

Миклош только сейчас увидел, что мать все еще полна силы, упорства. «Она всегда добивалась, чего хотела. Правда, и хотела всегда только того, чего могла добиться…»

Они сели в машину. Мать подождала, пока они тронутся в путь, и лишь после того заспешила на задний двор, чтобы поймать куренка сыну на ужин.

Забор бывшей помещичьей усадьбы давно растащили, либо его порушило время. Оградой служили густые кусты сирени, ворота упали — прямо во двор. Миклош наклонился было к дощатой трухлявой створке, но тут же ее и бросил.

— Сколько ж лет этим воротам? — спросил он старика.

— Даже не знаю. Еще с довоенных времен… Плотник из Наменя ставил.

Вошли во двор. Остатки изгороди там и сям показывали, где что было в старой усадьбе: слишком большой «малый сад», задний двор, за ним огород…

— Не таков был этот двор в прежние времена… вот здесь — цветы, деревья, кустарники… тут все так содержалось, что люди нарочно шли подивиться…

Миклош подошел к колодцу, заглянул; прикрученная к короткой двухметровой цепи, свободно болталась проржавевшая проволока.

— Падалью он набит, колодец, — проговорил за его спиной Бела Касон.

Миклош Чисарик обошел двор, а старик так и остался возле колодца. Молодой человек изредка поглядывал на него, но слова как-то не шли на язык. Ни жалеть его он не мог, ни оставаться равнодушным. Вспомнилось детство: вот он едет на велосипеде мимо усадьбы Белы Касона, и мерещится ему, что там, за оградой, какие только не скрываются тайны. И еще сохранилась в памяти картина, как посреди двора на сверкающем белой краскою стуле восседает спиной к улице он, бывший помещик. Стул свой Бела Касон ставил всегда в центре сплошь поросшего мальвой двора, на солнце, — Миклош никак не мог взять в толк, почему хозяин сидит на солнцепеке, а не в тени.

Дом Белы Касона был заперт на висячий замок; краска на дверях облупилась, окна заклеены были синей, давно выцветшей оберточной бумагой.

«Ничего особенного, — думал Миклош, — обыкновенный заброшенный дом, таких в деревне полно…»

Он направился в сад — и тут Бела Касон оторвался наконец от колодца.

— Погоди-ка, — бросил он молодому человеку вслед.

Миклош остановился.

— Слышал я, будто ты в птицах да в растениях разбираешься… Так вот, здесь, за этим орехом, большая старая груша, и на ней уже много лет гнездится птица одна… поет она обычно вечером, поздним вечером. Вот здесь, на этом самом дереве… А что за птица, не знаю…

— В птицах я не разбираюсь, — негромко ответил Миклош. — Растениями, правда, занимаюсь, но не так, чтобы по полям или там по лесу бродить… Мы ставим опыты.

Не слушая ею, Бела Касон шел к груше и говорил про свое:

— Сперва я думал было, сыч это, смерти моей вещун, но потом сообразил: нет, не то. Иначе он за мной и в дом твоего отца перелетел бы. Понимаешь?.. А он не полетел за мной. В сад отца твоего разве что кобчик залетит либо иволга насмелится с песков… Ну, а диких голубей много… С тех пор как я поселился у вас, все мне по ночам эта желтая птица мерещится. Вот и давеча оттого проснулся, что будто пенье ее услыхал, она даже и говорила со мной… Я тогда быстренько подхватился и — сюда. А здесь в густом тумане все. Я — к груше, а птица-то как раз и улетела. Отец твой пришел за мной следом, здесь меня и увидел. Я под грушей сидел, на земле…

Они подошли к груше. Миклош оглядел ветки, но ничего не увидел.

— Ее здесь нет, — сказал он старику и, повернувшись, зашагал на передний двор.

Бела Касон поспешил за ним, он почуял, что у молодого Чисарика внезапно испортилось настроение.

— А сад и не посмотришь? Отец твой с матерью по нему уж с мотыгой прошлись… Все здесь будет, они и дыни посадили, хоть говорил я им: напрасный труд, все равно растащат… Но отец твой сказал, что забор поставит, и сад обнесет, и с улицы огородит…

— Пошли уже, время домой ехать… Сюда бы бульдозер, — неожиданно бросил он прямо в лицо старику, — да и снести все подряд — и дом, и что во дворе, все с землей сровнять и перекопать!

— Что это с тобой? Почему? Отец у тебя еще молодой, мать тоже, работает не хуже двадцатилетней… Они мне сказали, что это для тебя — загородный дом твой будет…

— Да зачем это мне, вы вот что скажите? Дом у нас есть, к чему же еще-то? И ведь я никогда уж не вернусь сюда жить насовсем… Никогда… У отца моего тоже, видно, ума палата, просто хоть на стену лезь…

— Ты своего отца не обижай! — вдруг приосанился старик.

Но продолжать не стал. Он опять застыл там же, где давеча. Его тень падала на сруб колодца. Миклош стоял к нему спиной, ждал, когда он сойдет наконец с места, чтобы уж ехать домой.

— Что ж ты на чердак не подымешься? — спросил вдруг старик.

— Чего ради? — повернулся к нему Миклош.

— Стоит у меня на чердаке картина одна… портрет. Бабки моей. Я тебе его отдам.

«Тут отказать нельзя… Полезу, а там будет видно, все равно. Может, мазня, а может, и шедевр какой, уж погляжу».

И все-таки он, наверное, не полез бы, если б не увидел вдруг глаза старика. Взгляд этих глаз заставил его призадуматься. До сих пор — как ни тревожила его мысли судьба старика, безнадежность, сквозившая в каждом его движении, — Миклош смутно понимал, что нет ему все же никакого до него дела. Он знал, что, стоит ему сесть в машину, выехать из деревни, вернуться на свое рабочее место, в свою квартиру, к Бетти, к лучшему другу Дьоваи, и старик моментально выветрится у него из памяти. Ему было стыдно признаваться в этом самому себе — но ведь и вся здешняя жизнь представится ему в городе чем-то таким, что существует, конечно, но вместе с тем словно бы уже и кануло в вечность, и нужно ее, эту жизнь, рассматривать как некий анахронизм.