Йожеф Балаж - Посреди земли

— Спорим, сейчас пойдет мелить про душевное волнение, — шепнул бородатый оператор. — И тут возможны дубли…

Писательница одернула оператора взглядом, и парень умолк.

— Нельзя без глубокого душевного волнения сознавать, что именно нам довелось создать этот обвинительный приговор насилию, этот апофеоз антифашизма.

— По-моему, надо бы подсократить ту часть, где евреев угоняют в концлагерь, а то она получилась слишком затянутой.

— Бесчеловечность тоже оказалась затянутой на долгие годы. — На лице Хаберманна красными пятнами проступило волнение.

Писательница непроизвольно стиснула его руку. В памяти ее промелькнули наглухо заколоченные вагоны, до отказа набитые людьми, бесконечно долгие, похожие одна на другую ночи, перемежающиеся пепельно-серыми рассветами.

— Сколько вам лет?

— Сорок пять. — Хаберманн провел рукой по голове, пригладил целлофаново-пепельную шевелюру. Впрочем, календарные годы не в счет. Отсчет человеческой жизни начинается с того, что ты делаешь. Если человек делает свое дело сознательно, по убеждению, то это помогает сохранить молодость. А работа по принуждению выжимает все соки.

— Что-то треп сегодня затянулся, — недовольно пробурчал оператор. — Пора переходить к делу! На парадном ужине мы не настаиваем. Терпеть не могу официальщину, все эти тосты, сдобренные майонезом!

— Что ж, по-твоему, совсем отказаться от жратвы? — взбунтовался Бона, младший ассистент; он вел ежедневный учет сэкономленных средств. (Обошелся без такси — двадцать форинтов уцелели, не пришлось покупать цветы для Лонци — еще двадцать пять, вместо обеда перехватил два бутерброда — вот тебе еще двадцать восемь форинтов. А сейчас вроде бы наклевывается ужин по первому классу, так что, считай, и вовсе полсотни в кармане.)

Писательница чувствовала себя усталой и опустошенной. Тени прошлого ворвались в ее одиночество, нарушили привычный распорядок жизни. Хорошо бы забыться сном… Сон — лучшее спасение от всколыхнутых воспоминаний, которые, казалось, были надежно погребены под прахом лет. Всему виною этот фильм: вновь возникло лицо дочери, истаявшее струйкой дыма. На обоях в комнате проступили детские рисунки цветными мелками: домики и солнце, пузатое, с лучами, изогнутыми, как паучьи лапы; лучи эти жгли ее, не давая покоя даже во сне. В глубине бельевого шкафа шевельнулась лыжная шапочка с помпоном, детский комбинезончик ожил и пустился бежать, игрушечное ведерко загромыхало, перекрывая стук пишущей машинки; из мягкого круга света, отбрасываемого настольной лампой, ей подмигнул детский глаз, дернулось красноватое, воспаленное веко: у Эвики то и дело вскакивал ячмень на глазу. Последние ночи писательница спала тревожно, поминутно просыпалась: скоро утро, Дюла спит, как обычно, слева, пора его будить. Но только вдовья постель отзывалась скрипом на эти тревоги. Дюла, воскрешенный в сценарии, обнимал ее отвыкшие от объятий плечи, его мысли были созвучны ее собственным думам, неожиданно всплывали обрывки фраз, канувшие в небытие голоса. Актер, занятый в роли Дюлы, держался сутуловато, ходил раскачивающейся походкой; почему она изобразила его таким, почему упрямо цеплялась за реальный прообраз? Очки… портфель, вечно набитый битком… Нет, необходимо куда-нибудь уехать, забиться в глушь. Может быть, там удастся выплакаться, она забыла, когда плакала в последний раз.

— К чему эти официальные празднества? Мы искренне благодарны вам, дорогой Курт, — она впервые назвала режиссера по имени, — за то, что вы отнеслись к нашей работе с таким пониманием и сочувствием…

— Ну, конечно, о моем участии — ни слова! — обиженно перебил ее завлит. — А между тем именно я вставил сцену с женским оркестром. Вы забыли включить ее в сценарий, просто рассказали мне на словах, и, ей-богу, по-моему, это самая сильная сцена в фильме, когда оборванные, наголо стриженные женщины по команде затягивают: та-ра-ра-ра, mein Herz, was willst du noch mehr? [37] Сердце мое, чего еще тебе хочется? (нем.) За одно это, право, стоит выпить! Переведите ему, Валика, что мы полюбили его всей душой, и так далее. Кстати, в данном случае — это чистая правда.

Вали, переводчица киностудии, со вчерашнего дня стала фрау Хаберманн. В съемочной группе ее дразнили «железной девственницей», девчонка хорошенькая на редкость, кожа тонкая и нежная, кажется, прикоснись пальцем — и след останется, ноги длинные, все движения исполнены ритма, так чего ради, спрашивается, она бережет себя? Бородатый оператор вот уже несколько месяцев подкатывается к ней, Пали, завлит, бомбардирует орхидеями по сто двадцать форинтов, чего ты ждешь, глупая девчонка, читает она в его бархатных глазах, а он томно вздыхает и силится проникнуть ей в душу, как ребятишки насильно разжимают друг другу стиснутый кулачок, пытаясь узнать, что в нем спрятано.

Вали берет Хаберманна за руку и смеется; душа ее, как птица, готова вспорхнуть и полететь.

— Чего же ты не переводишь? — одергивает ее бородатый оператор.

— А я, по-твоему, что делаю?

…Эвика сейчас была бы ее ровесницей, думает писательница, глядя на Вали. В их доме жил тогда один мальчуган, вечно замурзанный и диковатый, Эвика собирала для него серебряную фольгу и белые камешки. Никак не в силах она представить себе Эвику взрослой! Волосы у нее на макушке закручивались спиралью, а по бокам распадались прядками, так что уши всегда торчали на виду, хохолок же топорщился кверху; нос моментально обгорал на солнце и лупился. Воображение отказывалось представить этот розовый, точно молодая картофелина, детский носишко на лице взрослой девушки. Движения у Эвики были размашистые, порывистые, она убегала вперед, потом неслась обратно и снова мчалась вперед. Плотное облачко дыма, завихрившееся и постепенно растаявшее в воздухе…

— Здорово ты в него втрескалась, Вали!

— Очень заметно?

Хаберманн, коверкая слова, пытается произнести по-венгерски: …нельзя… wie sagt man? [38] Как это сказать? (нем.) …забывать, jawohl! Фильм!.. Здесь, внутри… мое сердце…

Все растроганы, каждый норовит пожать ему руку, голос Вали по-прежнему звенит, рвется ввысь, как птица: — Понимаете, он был в Швеции. — И глаза, и трепет ресниц, и все лицо ее — как открытая книга о минувшей ночи, о томительном до боли счастье, о щемящем блаженстве… Когда они вновь и вновь повторяли друг другу извечные слова: «твой», «твоя», «с тобой», а на рассвете мужчина приподнялся на локте, чтобы видеть ее, кончиками пальцев провел по лицу Вали медленно, словно навеки пытаясь запечатлеть в памяти ее черты.

— Подумаешь, нашла чем удивить! Я тоже бывал в Швеции. — Бородатый оператор, пыхнув трубкой, машинально извлек из кармана ключи от автомашины, рассеянно повертел их и засунул обратно. — Валика, ты сегодня будто с перепоя, и под глазами у тебя круги.