Йожеф Балаж - Посреди земли

Вот и я тоже выплакала все свои слезы. Если бы удалось выплакаться, то, пожалуй, снова можно было бы обрести способность радоваться, воспринимать мелкие человеческие радости, — вот как сейчас, например… собственно, это еще не радость, лишь предчувствие радости. Хаберманн, к сожалению, слишком молод для меня, но вместе работать — это уже немало; у общей работы всегда есть общий ритм, связующая сила… Ее охватило приятное возбуждение. Иметь близкого человека, о ком заботишься. Прожить полной жизнью десять лет. Или хотя бы пять. Даже два года меня бы устроили.

Обед затянулся допоздна. Ребята из группы технического обслуживания привезли с собой хорошего вина из винодельческого кооператива. Бона ломал голову, как бы под шумок прихватить домой бидончик: у отца скоро день рождения.

Хаберманн с неистощимой нежностью поглаживал колени Валики и рассуждал о том, что проявления гуманизма зачастую вырождаются в пустой формализм, он же со своей стороны… Пали с приторно-преувеличенным усердием поддакивал, провожая взглядом каждое движение пальцев Хаберманна, блаженно замиравших у округлого изгиба; при этом режиссер повышал голос, словно желая заглушить беспокойный шорох Валики, волнением отвечавшей на его ласки. Солнечные лучи зигзагами пробивались сквозь кроны деревьев, и под их прикосновением сворачивались, никли цветки ипомеи, оплетающей беседку.

— Есть у меня одна заветная идея… но я до сих пор никак не решалась к ней подступиться. — Писательница сорвала цветок ипомеи, машинально растерла его на ладони. — Хотя она засела в глубине души и не дает мне покоя.

— Я помогу вам вытащить ее на поверхность! До тех пор стану мучить вас… А, что я слышу! Кто это так прекрасно играет на флейте?

— Да еще после плотного закусона! — откликнулся оператор. — Самое время сматываться отсюда. Пали наверняка облюбовал для нас какой-нибудь тенистый уголок. Наших гостей-иностранцев мы всегда стараемся попотчевать шелестом дубравы.

Компания расположилась на берегу Дуная, смех упругим мячом летал среди прибрежных деревьев, веселые голоса подзадоривали, перебивали друг друга, шелестела сбрасываемая одежда; Вали уже успела переодеться в бикини, тело ее было покрыто таким ровным загаром, как будто ее подрумянивали на вертеле, груди, словно чуткие радары, сами собой поворачивались в сторону Хаберманна, а тот настойчиво уговаривал писательницу не откладывать в долгий ящик, пусть она немедля принимается за работу, приезжает в Берлин, а там они сообща… Они станут спорить ночи напролет, ночью у него так ясно работает голова; будь его воля, он бы прямо сию минуту отправил ее домой, писать, отделывать сценарий.

Писательница рассмеялась — коротко, навскрик, будто человек, нежданно-негаданно обнаруживший давно утерянную вещь. Он, он сам высказал вслух то, о чем она втайне мечтала! Через три недели у нее будет паспорт в кармане. Номер в гостинице не потребуется, хватит с нее и небольшой квартирки с клетушкой-кухней, можно будет стряпать самой и угощать его новыми, необычными блюдами. Общая работа — это таинственная, неразгаданная связь людей. Духовный союз двух человек, которые с одинаковой страстью вступаются за униженных, с одинаково пытливым интересом присматриваются к пробуждающейся улице, к обнявшейся влюбленной парочке, неожиданно вынырнувшей из зыбкого предрассветного сумрака, к стрельчатым кронам акаций, стиснутых асфальтом, ко множеству ничего не значащих подробностей и ко множеству деталей, исполненных значимости.

— Это не к спеху, — сказала она, напрашиваясь на уговоры. — Я постараюсь так распределить свое время, чтобы подключиться сразу же…

— Какой бы ни был неотделанный набросок, присылайте, а еще лучше, привезите сами. — Хаберманн сдвинул солнечные очки на лоб, его настойчивый взгляд упорно сверлил ее руки, проникал через поры под кожу.

— Насколько я понимаю, вы снова вернетесь к нам. — Нежданная радость сделала писательницу великодушной. — Вали действительно очаровательное создание! — И она принялась перечислять все достоинства девушки. Затем, укрывшись за деревом, переоделась в купальник и, отколупывая смолу, капельками пота проступавшую на стволе, оттягивала момент, когда придется очутиться среди молодых обнаженных тел; она втянет живот и постарается взять язвительно-залихватский тон, чтобы заставить других забыть о ее возрасте, об одиноких днях, потому что это не правда, будто она перестает быть одинокой, как только начинает писать! Ей так необходим человек, который обронит иногда: я — здесь, рядом… Хаберманн не произносит этих слов и все же дает ей почувствовать, что он с нею.

Вали натирала маслом для загара бедра и плечи.

— Мы поедом в Швецию.

— Jawohl!

— «Тепло материнского тела»! — насмешливо фыркнул оператор. — По-моему, это пекло адское. В такую духотищу, да с набитым брюхом, я — пас, отказываюсь плавать, утрепывать за бабами, и никакие рулады на флейте меня тоже не прельщают. А кстати, за каким это чертом вы тащитесь в Швецию?

— Курт покажет мне все места, где побывал в войну. Мы остановимся в той самой гостинице, где он служил лифтером. В маленьком ресторанчике будем есть… как называется мясо, запеченное в рокфоре?

— А-а, вот и Маргит! Пристраивайся ко мне под бочок! — махнул рукой оператор. — Местечко в тени — экстра-класс! Кстати, выглядишь ты прелестно! Сколько тебе, пятьдесят три? Больше пятидесяти двух никак не дашь!

Писательница расстелила на траве купальный халат. Изуродованные ступни — пальцы на ногах были отморожены во время бесконечных выстаиваний на аппельплацу — она прикрыла полой халата. — Не мастер я писать сценарии, — говорит она Хаберманну. Она нарочно заставляет упрашивать себя. Ей хочется почувствовать, что для него это действительно важно.

— Самую суть я сумею уловить, а доработаем мы на пару. — Положив голову на колени Вали, он пробурчал нечто невнятное — сплошной набор шипящих.

— По мере того как продвигается работа, нередко меняется и сам замысел.

— Вот-вот! Потому и важно, чтоб вы приехали, тогда вместе мы…

— Хорошо, я согласна, — поспешно перебила она Хаберманна с такой интонацией, которой прежде за собой не замечала.

Большой красный мяч прокатился между ними, несколько раз подпрыгнул на ходу и шлепнулся в воду, разорвав серебристо-ртутную гладь реки.

— А ну, за ним — кто первый! — Хаберманн вскочил и, высоко вскинув руки, помчался вдоль берега; под мышкой у него синело пятно. На первый взгляд могло показаться, будто то был след от сильного ушиба, но тотчас же глаз улавливал и контуры — частые точки, выжженные иглою; у писательницы вырвался протяжный, жалобный стон, как у собаки, которой наступили на лапу.