Йожеф Балаж - Посреди земли

— Ты что, не понимаешь? Он бежал в Швецию… тогда, в период нацизма… Работал кем придется: и чернорабочим, и лифтером…

Они всей группой вышли во двор. На скамейке занятые в массовке легионеры, раскрашенные в кирпичный тон, дожидались съемки. Парни слушали радио и записывали номера выигрышей в лото. Один из легионеров сдвигает на затылок каску, почесывает вихры.

— В шесть ноль-ноль у меня рандеву. Она — вдова, у нее отдельная квартира на улице Надор. Одну комнату она по контракту сдает «Интуристу». А всего я получил пятьдесят четыре письма на свое брачное объявление.

Хаберманн изучающе смотрит на небо. Выцветшее блекло-голубое полотно туго натянуто над головой, облачка мелкими хлопьями ваты плывут от горизонта к горизонту.

— И погода какая приятная… Мягкое, не резкое солнце, теплое, как материнское тело. Будто ласкают тебя теплые материнские руки.

— А знаете, хороший вы человек, — задумчиво говорит писательница. — Уверена, что в детстве вы не отрывали крыльев у бабочки и не разрезали червей пополам. Хотя ребенок, как правило, не отдает себе отчета в собственной жестокости.

— Во мне тоже хватает всего понемножку. Но я стараюсь жить так, чтобы придать смысл нашей жизни. Поэтому иногда мне приходится проявлять суровость или скрывать свои чувства и откладывать сердце в сторонку, как ненужную вещь.

— Ближе к делу: куда и когда мы едем? — вмешивается Бона; конец недели, и ему никак не с руки было бы разменивать последнюю сотню.

— Доброта, обращенная в благодеяние, улетучивается из сердца, — продолжает Хаберманн с полуулыбкой в уголках рта. — Сохранить доброту удается лишь тем людям, которые не делают слишком много добра.

— Кончайте вы эту заумь, — машет рукой оператор. — Куда мы поедем? Палика, возьми на себя организационную часть. По мне, так не обязательно какое-нибудь шикарное заведение.

— Технический персонал, разумеется, тоже с нами, — подключается к разговору Хаберманн, — ну, и ближайшие родственники: жены и невесты, временные невесты и постоянные любовницы.

А он, оказывается, не лишен и чувства юмора, — отмечает про себя писательница. Усталость ее понемногу проходит, и она с возрастающим интересом присматривается к Вали, нескрываемо, вызывающе счастливой. Счастье это назойливо бросается в глаза. А способна ли эта девочка сделать что-нибудь ради любимого? Господи, как много она брала на себя, лишь бы спасти Дюлу! Лучше всего она держалась в тех ситуациях, когда все оборачивалось против них.

— А что, если нам смотаться на лоно природы? — спрашивает Пали. — Но куда именно, пока не скажу.

Оператор с размаху хлопает его по спине.

— Как только мы свертываем работу, гениальные идеи из тебя так и сыплются.

Статисты-легионеры лениво поднимаются со скамьи.

— …запас не исчерпан. Назавтра у меня новая девица. Эта и фотографию свою в письме прислала. Бабенка что надо! И кроме того, представляете, у нее собственная вязальная машина… Каждый месяц заколачивает пять тысяч чистыми. Вот только беда, что живет она на четвертом этаже и в доме без лифта. Невеста без лифта мне не подходит.

— Пешеходные маршруты уже не для меня. — Писательница украдкой разглядывает набухшие вены на икрах. Резкие, как лиловые галочки. А когда-то в молодости они компанией исходили вдоль и поперек будайские горы, лес вставал непролазной чащей, но они продирались сквозь густые заросли бука и дуба, по щиколотку утопая в палой листве, отдающей прелью. А годы спустя они бродили по лесу вдвоем с Дюлой, но теперь им надо было вовремя поспеть домой: в пять вечера начинался комендантский час. Цветущий, живописный край, исполненный покоя и красоты, простирался вокруг, налитая буйными соками природа, источая сладостные ароматы, торжествовала над человеческим убожеством, а она вне себя кричала: это возмутительно, это несправедливо! И неистово обрывала листья, била ногой по древесным стволам, но только каблук у туфли сломался, да ногу она подвернула в щиколотке…

— Мы поедем на машинах; у нас микробус и четыре легковых. Не забудьте прихватить с собой купальник.

— Браво! — Хаберманн хлопает в ладоши. — Брависсимо! Правда, билет на самолет у меня уже куплен, но ради такого случая… Человек живет не только работой, воскресенья тоже нужны для жизни. А у нас, к тому же, есть повод превратить пятницу в воскресенье.

Компания расположилась на поросшем травой холме, в густой тени деревьев. Зеленый травяной ковер служит подстилкой, упругие, шелестящие ветки — изголовьем. Вали тщится перевести на немецкий переполняющие ее чувства, но даже и на родном языке ей не очень удается их выразить. Лицо Хаберманна почти рядом, в сантиметрах от ее лица. Он и не пытается придвинуться ближе. Они все равно вместе, даже если не касаются друг друга. В мечтах Вали никогда не плела венков из одуванчиков. Нет, она мечтала, будто мчится в «фиате-500». Это Курт научил ее мечтать. На пальце у нее обручальное кольцо, сплетенное из травинок, а ритмичный плеск волн для нее как звуки свадебного марша. Да и не нужен он, свадебный марш! Достаточно того, что Курт касается ее мизинца и спрашивает… нет, даже и спрашивать ничего не надо!

— Обед готов! Гарантирую уху и лапшу с творогом. Направление — харчевня «Четверо Серых»! — Пали отхлебывает большой глоток домашней палинки и протягивает бутылку Хаберманну. — Будь здоров, приятель! — Он звучно чмокает режиссера в щеку. — За нашу дружбу. И за то, чтобы ее не омрачало ни тщеславие, ни самолюбие. Конкретно выражаясь… Конкретно выражаясь, за то, чтобы тебя не хватил удар, если он получит за наш фильм первую премию. — Мышино-серые глазки-буравчики оператора язвительно помаргивают.

— Слушай, старик, не о том речь. Я и правда его высоко ставлю.

— Все это ты успеешь прокрутить ему позже, когда он поперхнется ухой и из глаз у него брызнут слезы. Надеюсь, уха будет приготовлена по всем правилам: сварена из рыбы трех видов, мелкая рыбешка протерта и плавает в рубиново-красном соку, похлебка проперчена на совесть, острая паприка положена целым стручком, вместе с зернышками… И вот когда у нашего любезного друга перехватит дыхание, тут как нельзя кстати будут твои излияния в любви, хоть задницу ему лижи, как у нас повелось! Переведи ему, Вали, что после обеда в интимно-семейном кругу мы завалимся кверху пузом на берегу Дуная переварить жратву, ландшафт холмисто-округлый, как женские формы, так и манит в объятия… а потом сплаваем наперегонки; вечерняя программа — венгерские народные песни у костра, жаркое на открытом огне, джазовая музыка, вопль души под гитару, а под занавес — купание при лунном свете… Ну, что ты на меня уставилась, как глазунья со сковородки?

Писательница поглубже надвинула летнюю соломенную шляпу с широкими полями. Ей доставляли истинное наслаждение и вся эта суматоха вокруг пикника, неистощимое богатство летних красок, и многообразие звуков, сливающихся в равномерный гул. Как безрадостно проходит ее жизнь! Работа, повседневная суета, беготня, чашка кофе и снова работа, замкнутость, молчаливость несправедливо обиженного человека (интересно, замечают ли окружающие, что она чувствует себя обиженной?). Дома она держит под рукой жестянку с сухим печеньем и поминутно грызет его, чтобы поменьше курить, а почему бы, собственно, ей не курить сколько хочется, чего ради беречь себя?! Никто и никогда не спросит у нее, хорошо ли она спала. Да ведь и жаловаться имеет смысл лишь тому человеку, в ком болью отзывается твоя боль. А у нее близких людей нет. Мимолетные интрижки — это не для нее. Иное дело, если бы встретить такого мужчину, рядом с которым ее жизнь обрела бы смысл, мужчину, который мог бы служить ей опорой, в то же время не стесняя ее свободы. Она пристально разглядывала Хаберманна. Кожа на лбу у него и у глаз тронута мелкой сетью морщинок. Пожалуй, все дело в них, в этих морщинках: такой человек может понять ее одиночество, следуя за нею от фразы к фразе, постичь ее замысел, воплотить то, что она долгие годы несла в себе, копила, и тяжкий груз этот нестерпимо теснил грудь, пульсирующей болью отдавался в затылке. Этот человек словно переложил на себя все ее страдания. Сколько раз заставлял он Маглоди репетировать сцену, когда героиня фильма сошла с поезда и застыла на перроне, сжавшись в комочек, словно оброненный кем-то узел: «Да не плачьте же, черт вас возьми! Вы давно выплакали все слезы».