Йожеф Балаж - Посреди земли

Жамбек, 13 февраля 1945 года

11 февраля 1945 года около 22 000 немецких и 18 000 венгерских солдат, а также 1200 членов вооруженных отрядов партии нилашистов попытались прорваться из Буды. Попытка окончилась полной неудачей. Лишь 769 человек добрались в районе Жамбека до немецкой линии фронта.

Перевод Н. Подземской.

Когда отец мой вернулся из французского плена, мать успела уже похоронить моего старшего брата. (Отец любил землю, работу и никогда не интересовался политикой; воевал он по принуждению.) Город бомбили, как вспоминала мать, у нее пропало молоко, и младенец надрывался от плача. Он умер в подвале, прожив всего две недели. Стоял октябрь, кладбище было овеяно миром и покоем; матери помнится, как отдыхавшие поблизости советские солдаты сняли фуражки при виде маленькой похоронной процессии; впереди шел мой дед, неся в старческих своих руках крошечный белый гробик.

Отец вернулся домой в 1946 году, уверенный, что сынишка, носивший его имя, уже бегает и говорит.

Может быть, как возмещение утраты, как обет за перенесенные страдания, а может быть, попросту не желая противиться радости, мать в 1947 году родила еще одного сына, а осенью 1948 года — меня, (Я смутно помню желание матери иметь дочку — ожидая меня, мать надеялась, что родится девочка, но в 1954 году она опять дала жизнь сыну, так что теперь нас трое братьев.)

Отец был из довольно зажиточных крестьян, Труженик он был неутомимый, работал не покладая рук. Однажды, в середине пятидесятых годов, мы взяли с собой на поле старый фотоаппарат, чтобы увековечить жатву. На этом снимке отец, полуголый, жнет, мать лишь на мгновенье вскинула взгляд — она собирает оставшиеся в поле колосья, а я, босой, в холщовых портах, стою, усмехаясь, на стерне, готовлюсь вязать сноп.

Мать была родом из бедной крестьянской семьи. Тщетно стремилась она учиться, хотела стать воспитательницей в детском саду или учительницей — ей не разрешили, дома нужны были и ее руки. А тогда всем повелевала нужда. Видно, ее неутоленная тяга к учению погнала нас, ее сыновей, в школу при народной власти, когда человека уже не по богатству ценили: пусть, по крайней мере, сыновья учатся, коли ей не довелось.

Полные противоречий и конфликтов годы сопровождали мое детство. Я учился играть на рояле, а на каникулах рыхлил, копал картошку (что греха таить, тогда я стыдился, что я из крестьянской, а не из рабочей семьи). В школьном хоре я пел о новом строе, а по воскресеньям ходил в церковь, продолжая семейную, «классовую» традицию; исповедовался во всех грехах, причащался, как того требует римско-католическая вера. Мать втайне мечтала — увы, напрасно, — чтобы я стал священником.

В шестидесятые годы наша жизнь коренным образом изменилась: отец вступил в кооператив, пришел конец тяжким трудам до седьмого пота; мы купили телевизор, затем автомашину. Я, в то время уже подросток, стремился во что бы то ни стало вырваться из тесных рамок классовых предрассудков и ограничений. Хотел стать актером-комиком. Я очень любил смех, хотел научить других смеяться, но сам по-настоящему смеяться еще не умел… (Дома было слишком безотрадно… Дед наложил на себя руки. Родители ссорились…) Я был очень застенчив и — увы — лишен актерских талантов.

Мне и до сих пор неизвестна причина, но как-то осенним вечером 1963 года я испытал неодолимую потребность уединиться в полутемной комнате и писать. (Я не собирался стать писателем. Да и не знал толком, что для этого нужно. Я честно усвоил то, чему учили в школе, за это честь и слава моим родителям. У нас в семье не было библиотеки, а если в страду мне случалось зачитаться, говорили обычно: «У барчука времени, как видно, пропасть».) В тот осенний вечер я излил на бумагу все, что меня мучило, чего я не мог понять. Чуть ли не оплакал самого себя — по-моему, так искренне, как может плакать подросток. (Теперь-то мне ясно, что корни моих страданий уходят в далекое прошлое.) Это мое первое творение получило премию на литературном конкурсе. Сперва родители даже гордились мной: «Из парня вышел толк». Но когда услышали передачу по радио, расстроились: «Нечего из избы сор выносить!»

Я и по сей день ощущаю груз этой мучительно прекрасной ответственности литератора.

Отслужив в армии, я поступил учиться и получил диплом преподавателя венгерской и французской литературы. Мне выпало счастье много путешествовать. Я побывал во Франции, Бельгии, Австрии, Вьетнаме, на Кубе, в Советском Союзе, в соседних с нами странах. Я всегда ощущал потребность в дружбе, и мне приятно сознание, что у меня есть друзья. Писательскому мастерству я учусь непрерывно. До сих пор вышло в свет три моих книги.

Вот они и поехали. Была не была. Ринулись в неизвестное, как в пропасть. Граница осталась позади. «Говорю тебе, Имре, поезжайте! Покажи Этушке море!» — уговаривал их Винце Арендаш. Поначалу Имре думал, что Винце просто так, ради шутки, их подначивает. «На кой ляд оно нам сдалось? Вода и вода. И чего на него пялиться?» «Послушай, Имре, ведь море же! И Этушка еще никогда его не видела! Отвези ее! Иначе какого черта ты покупал машину?» — «Чтобы свиньям помои возить», — уколола Этушка. Ах так, ну что же, поехали, посмотрим белый свет.

Хотя все это блажь. А между прочим, как еще он должен возить свиньям помои? На велосипеде много не перевезешь. Надо делать три-четыре ездки. А где взять время? При трех-то сменах. Ну, теперь все равно. Он покажет жене море. Пусть себе налюбуется. Ведь поехали уже.

Они не знали, о чем им говорить. Женщина пыталась читать вывески на чужом языке. Щурила глаза, словно это могло ей помочь. «А как мы там объясняться-то станем?» — волновалась Этушка. «Да что у вас, рук, что ли, нет: на пальцах и объяснитесь!» — Винце бы только посмеяться. «Как глухонемые, выходит, да?!» — Этушка даже покраснела, то ли от смущения, то ли обидным ей это показалось. «Во-во, как глухонемые!» — Арендаш продолжал смеяться. «Хороши же мы будем! — Пришлось и Имре вмешаться. — Руками махать посреди улицы, как недоумки какие».

Ну уж нет. Лучше совсем не говорить. И вообще, общаться они ни с кем не станут. И в ресторан тоже не пойдут. Сами себе сготовят. «Там есть кухня», — сказала жена Винце. Они везли с собой картошку, сало, лук, еще кое-что из продуктов. А мясо и хлеб уж как-нибудь купят. Это с собой везти не имело смысла. Ничего, как-нибудь перебьются. На худой конец, с морем говорить будут. Уж с ним-то сговорятся. Ведь для того и едут. Чтобы вместе, своими глазами увидеть море.

Они по-прежнему не знали, о чем им говорить друг с другом. Мужчина пристально всматривался в дорогу. У него даже руки от напряжения начало сводить. Ведь за границей, не ровен час, и машины-то водят как-нибудь иначе. И знаки-то, может, другие, и вообще все по-другому. Это вам не помои для свиней возить дома. По чужим-то странам колесить! Да и ни к чему ему это. Поскорей бы добраться до моря, чтобы вся эта дорога осталась позади. А то еще, чего доброго, страх зрение ослабит, и так уж вон руки парализовал. Но говорить он об этом не станет, лучше уж помолчит. Ведь они как-никак к морю едут отдыхать. Вместе, в первый раз в жизни. Он уже хотел было сказать: «Свадебное наше путешествие. После тридцати лет совместной жизни». Но ничего не сказал.