Йожеф Балаж - Посреди земли

Машина медленно движется на запад, они в ней — что твои господа. Судьбу-то зачем искушать? Участью своей они довольны. Живут, как никогда раньше не жили. Грех жаловаться. А у моря будут чувствовать себя не в своей тарелке.

— Здесь земля не лучше ли?

— А кто ж ее знает, пока сам не опробуешь.

Земля. С тех пор как он ушел из кооператива, откуда ему знать, что такое земля. Уж восемь лет прошло. Теперь он знает, что такое три смены. С шести утра до двух дня, с двух дня до десяти вечера и с десяти вечера до шести утра. Вот об этом теперь он имеет понятие, а вовсе не о земле. Разве этого мало? Мужчина покачал головой.

— Что это с тобой? Никак глаза болят?

Он отрицательно промычал в ответ.

— Здесь очень уж большое движение: надо смотреть в оба.

— Устал поди?

— Нет.

«Этушка, ты меня любишь?» — «А ты меня, Имре?» Откуда взялись они, эти слова? Из того ли далекого вечера, из той тишины? Где вы, те акации, цветущие акации? Где вы, те росистые зори? Да полно, их ли то были голоса?

Нечего сказать, удружили им эти Арендаши. «Ну, наконец-то вы взялись за ум!» — «По мне, так мы его вовсе лишились». Они вертели в руках бумаги, заграничные паспорта, водили пальцем по карте автомобильных дорог. «Сам убедишься, дело стоящее! Знаешь, какие там дамочки? На берегу моря? Там даже пляж нудистов есть!» — «Это еще что такое?» — спросила Этушка. У Винце загорелись глаза. «На том пляже все загорают в чем мать родила!» — «Может, вы сами там бывали?» — «А что вы думаете, Этушка, почему бы и не заглянуть туда, раз уж я поблизости очутился. Любопытно мне было!» — «Боже праведный, вот срам-то». Этушка отвернулась, а Винце подмигнул Имре. «Эх, Имре, ты там такое увидишь! Только держись! Какие дамочки! Мой вам совет, Этушка, с Имре глаз не спускайте, не то его в момент окрутят!» — «Окрутят так окрутят. Мне-то что». — «Больно уж легко ты меня отдаешь, — попытался пошутить Имре. — Мне, к примеру, другой товар не требуется. И никогда не был нужен, могла бы, кажется, понять». И опять установилась тишина, которую ни он, ни она не осмеливались нарушить.

Женщины? Еще большая блажь, чем море. А море-то он уже видел, знает, какое оно. В плену это было, привели их однажды на берег моря, весной, в воскресенье, чтобы и они выходной день почувствовали. Пленные слонялись по берегу, одни орали что-то, пытаясь перекричать гул прибоя, другие лезли в воду, прыгали, спасаясь от волн. Он тоже ходил по берегу, потом нагнулся, поднял с земли несколько ракушек. Думал домой их привезти, на память. О том, как в плену был. Но они раскрошились у него в кармане еще до того, как он попал на родину. Бродя по берегу моря, Имре смотрел на бесконечное водное пространство и все повторял про себя: «Море, море». Но оно ему было ни к чему. Даже глаза заболели. Смотреть бы на поле, на то, как ветер колышет пшеницу, как бежит по ее рядам. А это огромное серое водное пространство казалось Имре враждебным. Он видел тогда и чаек над белыми от пены гребнями волн. Но и они ничуть его не радовали. Чайки напоминали ему голубей, заставили вспомнить маленькую голубятню на чердаке родного дома, а морская пена навела на мысль о лошадях с пеной у рта, когда натягиваешь поводья. Вот какой была его встреча с морем. Хотя он старательно пялил на него глаза. Ничего не поделаешь. Такой уж он есть. Ему так не хватало тогда Этушки, их маленького. И как скучал он по дому, по всему, что осталось там. По земле, лошадям, плугу — по всему. С какой же стати было ему радоваться морю? Он бессмысленно смотрел на него и не видел.

— Погода портится. — Женщина подалась вперед и стала всматриваться вверх, сквозь ветровое стекло.

— Увидишь, над морем тучи будут, это уж точно.

— А Винце с женой почему-то говорили, что там все время солнце светит. Вот чудно-то будет, коли мы даже подойти к нему не сможем. — Женщина боялась, что не увидит чаек. Почему уж ей так хотелось посмотреть на них, она и сама не понимала. Белые, белоснежные чайки.

— Кто его знает, может, там и впрямь светит солнце и в небе ни облачка. Но над тем, другим морем, тучи были.

Взгляд женщины застыл на лице мужа. Ей послышался гул в небе, плач, а глаза словно заволокла пелена. Она вновь почувствовала затхлый запах подвала. «Над тем, другим…» В тишине раздался тонкий детский плач. Она попыталась заставить ребенка замолчать. «Не реви, да не реви же ты». Она боялась, что крик сына выдаст их. Этот жалобный детский плач. И даже обрадовалась, когда начали рваться бомбы, в их грохоте потонули звуки плача. Однако вскоре вновь наступила тишина, мертвая тишина, самолеты улетели. А ребенок плакал все сильнее. «Может, он чует что?» В руках у свекрови замерли четки. Этушка чуть ума не лишилась. «Замолчи, не плачь, перестань, сыночек, ну, не плачь же!» Она трясла ребенка, прижимала к себе, ласкала его. А маленький человечек по-прежнему закатывался, не умолкал. Этушка сама расплакалась, закусив губу, скулила. «Замолчи, малыш! Не плачь! Нельзя! Не губи же меня, сыночек!» Она трясла младенца. Свекровь опять начала перебирать четки: «Верую во единого бога». Лицо у ребенка покраснело. «Видит бог, чует он чего-то». «Да ну же, оставьте, будет вам, мама!» И она отчетливо увидела Имре, вот он встает из-за стола, берет походную амуницию и выходит за калитку. Она запела: «Спи-усни, мой сынок, пусть тебе привидится небесный ангелок!» И пела все громче и громче. А ребенок продолжал кричать, и лицо у него стало багровым. А свекровь чаю принесла понапрасну, ни к чему тот чай был. «Ну, не плачь же, Христом-богом молю!» — У Этушки по лицу катились слезы. Она решила дать ребенку грудь, да молока не оказалось, пропало. Голова кружилась, уже и сил не было держать младенца. Ночь. Врача бы… Да где же его найти и как привезти сюда? «Верую…» — «Ох, мама, прошу вас, мама, молитесь про себя, не то я ума решусь!» — «Когда так-то, вслух надо, дочка, вслух…» И все же свекровь перешла на шепот. Ребенок скулил, хрипло взвизгивал. Когда наконец забрезжил рассвет, они увидели, что маленькое его личико и вовсе уж посинело. Этушка, себя не помня, схватила малыша, прижала к себе: «Не плачь, ну, не плачь же! Жив твой отец! Ничего с ним не случилось!» Теперь она слышала только рыдания младенца, а близкие разрывы бомб воспринимала, как глухое гудение осиного гнезда. Свекровь положила на младенца четки и иконку девы Марии. «Это поможет, беспременно поможет. Пресвятая дева поможет дорогому нашему Имрушке». — «Уберите это отсюда!» У нее и вправду, верно, рассудок помутился, потому что Этушка дико вдруг закричала. И вновь перед глазами ее всплыло лицо Имре, походное снаряжение, калитка, которая захлопывается за ним. Лицо у ребенка стало совсем синим. У Этушки вырвались рыдания. «Ну, чего ж ты не замолчишь никак, чего? Я же здесь, сынок, вот она, здесь же я!» Но слез у нее не было. Слезы тоже пропали, иссякли. Свекровь, забившись в угол, зажмурившись, вздрагивала всем телом. «Святая дева Мария, спаси и помилуй Имре и малыша нашего…» Бомбы вдруг перестали рваться. Наступила тишина, тяжелая и вязкая, словно топь. Только ребенок надрывался от крика, он сорвал голос, и плач его напоминал теперь скрип колодезного журавля, которым играет ветер. Потом она потеряла сознание. Трое суток держалась, а тут сдала враз. Увидела багровое личико сына с белоснежным нимбом над головой, а потом все померкло перед глазами. Мальчик тихо отошел. Устал от крика. Уснул без чая, молока, без песни колыбельной. Свекровь привела ее в чувство. «Теперь уже он, поди, с ангелочками играет…» И тогда Этушка заметила: личико у Имрушки не багровое, а белое-белое. Неподвижная чайка. Шелестели бусины четок… «Спи спокойно, первенец мой… спи спокойно…» Она и не знала, что беззвучно раскрывает рот. На кладбище отдыхали русские солдаты, что-то ели там. Маленький белый гроб. Его нес осторожно под мышкой сосед. Могила была не глубже ямки картофельной.