Мари-Сабин Роже - Жизнь с нуля

Она замолкает, задумывается, роется в памяти.

– Кэллахан, да, Кэллахан!..

Но она не уверена.

– А может, Кэллаган? Ах, я не знаю! Я стала все забывать, прямо ужас какой-то… Но так или иначе, его имя точно было Банни, как в ирландской песне, ну, ты ее знаешь: «O Bunny boy…»

– Дэнни.

– Что?

– Песня называется «O Danny Boy». Банни – это кролик.

– Ну, Банни, Дэнни, какая разница…

Мне хочется утопить тетушку в ее чашке с чаем, но я беру себя в руки и спокойно говорю:

– Почему бабушка так и не призналась папе, что дедушка не был его отцом?

– Ну что ты, тогда было другое время… Тогда семейные секреты держали под замком.

– А ты? Ты не могла ему сказать?

– Интересно ты рассуждаешь! По-твоему, это я должна была сказать младшему брату, что он незаконнорожденный? Притом что…

Тетя заливается краской и замолкает на полуслове. А я вдруг осознаю, что и она не очень-то похожа на своего отца. Ну и шалунья ты была, бабушка Марта.

Тетя видит по моим глазам, что я все понял, и отводит свои.

Но не будем отвлекаться.

Я не выдерживаю:

– А я? Я! Я?!

Признаю, я несколько злоупотребляю личными местоимениями, но я уязвлен.

– Мне-то ты могла сказать! Каждый мой день рождения ты ломала передо мной комедию!

Тетя кивает своей большой головой, толстые щеки подрагивают.

– Знаю, это было нехорошо с моей стороны. Но что ты хочешь, я так долго притворялась с тех пор, как ты родился, что у меня это вошло в привычку… А потом, когда умер твой отец, я засомневалась, я подумала: а вдруг он…

Я побледнел:

– Но… Подожди-ка… Так и есть!.. Почему мой папа умер в тридцать шесть лет? Чем это объяснить, если он не был из рода Негруполисов?

Тетушка вздыхает. Утирает слезу, похлопывает меня по руке. И мне становится почти стыдно, что я так мало люблю ее. Может, попытаться?..

Хотя нет, ничего не выйдет.

– Бедный Мори… Несколько месяцев только и говорил, что о своем будущем дне рождения как о великом событии!

И, пожав плечами, она добавляет кислым голосом:

– Твой отец всегда раздувал из мухи слона.

Ну да: подумаешь, большое дело – умереть в тридцать шесть лет. Действительно, у моего отца было непомерное самомнение.

Тетушка продолжает:

– Может, у него было больное сердце? Он мог унаследовать это от своего отца, Банни, который умер от инфаркта в неполных пятьдесят лет, показывая каталог с образцами в торговом доме «Бержер де Франс». Как знать, что стало причиной смерти Мори… Страх? Сильное волнение?..

Я вспоминаю надутый шарик, за которым скрылось побагровевшее от натуги лицо папы.

И роковой гвоздь, который я вонзил в этот шарик.

И то, как папа поднес руку к сердцу, вздохнул и рухнул на пол, а его взгляд при этом выражал покорность судьбе, уныние и одновременно глубокое удовлетворение: «Видишь? Я тебе говорил!»

Я пытаюсь взять себя в руки.

– А моя мать? Ты хорошо ее знала?

В ответ тетушка стонет:

– Знала ли я ее? Бедная Катрин! Она мне была как младшая сестренка. Когда она уехала, твой отец запретил говорить о ней. Я не имела права даже произносить ее имя. Но мы с ней долго переписывались. Два или три раза в год я посылала ей открытку или твою фотографию, чтобы она знала, как у тебя дела.

У меня такое ощущение, словно я – затупившийся гвоздь, который вгоняют в стену мощными ударами молотка. Я стискиваю зубы, встаю и спрашиваю:

– Может, ты случайно знаешь, где она сейчас?

Тетя Жизель качает головой:

– Ну, по последним данным, она сидела в тюрьме Ренна. С тех пор прошло почти тридцать лет… Думаю, она до сих пор там…

Я падаю на стул.

– Ну и лицо у тебя сделалось, Морти! Что-то не так?

– Да что ты, – говорю я, – все в полном порядке.

Я – внук ирландца с больным сердцем, у которого имя как у кролика из мультфильма, я сам наверняка тоже умру от инфаркта, моя мать в тюрьме, и я убил своего отца.

Все в полнейшем порядке.

Какое чудовищное преступление могла совершить моя мать, чтобы на тридцать лет угодить за решетку? У меня не хватило духу спросить об этом тетю Жизель.

Я вскочил с места и удрал, даже не попрощавшись.

Она выбежала на лестничную площадку и завопила изо всех сил: «Вернись! Вернись!» – но я стремительно скатился вниз по лестнице, щеки у меня горели, сердце стучало со скоростью сто сорок ударов в минуту, а потом час или два я бродил по улицам и в итоге пришел к Насардину и Паките и выложил им все как есть. Судя по лицу Пакиты, она не слишком удивилась.

Впрочем, в разговорах, которые велись у нее в семье, названия тюрем – Санте, Френ, Ренн, Флери-Мерожи – звучали чаще, чем названия музеев Франции.

Насар помогает мне сложить вещи в углу гостевой комнаты. Его движения спокойны и неторопливы, а Пакита суетится, как наскипидаренная, раскладывает диван-кровать, приходит в ужас, увидев, что белье с прошлого раза осталось внутри – «Ох, ну надо же, теперь оно все мятое!», – бежит за свежевыглаженным бельем, благоухающим лавандой, возвращается, разворачивает простыню, как знамя, опускает на кровать, выравнивает края, подтыкает их под матрас.

– Тебе одну подушку или две? Если хочешь две, говори сразу, не стесняйся. Может, снизу валик подложить?

Потом:

– Что ты любишь на завтрак? Поджаренный хлеб, яйца всмятку, сухарики, варенье?

И вдруг:

– А как твоя мать оказалась в каталажке?

Насардин вздрагивает.

– Пакита!

– Лично я уверена: это было преступление на почве страсти! – весело продолжает Пакита. – У нее был дружок, он ей изменял, и она его укокошила!

Слушаешь ее, и кажется, что речь идет о мелкой шалости или о романтической причуде.

Паките пришли на память, что называется, прототипы, то есть похожие случаи из семейной хроники. Говорят, ее кузина Синди с помощью ножниц укоротила на полсантиметра некий жизненно важный орган своего мужа, когда этот неисправимый бабник однажды задремал после обеда. Если ты женат на портнихе, не зарывайся. Или не заводи привычку дрыхнуть среди дня.

– Может, он ее поколачивал? Если бы какой-нибудь мужчина поднял на меня руку, он быстро бы об этом пожалел! – добавляет Пакита, ритмичными ударами кулака взбивая мои подушки.

Паките и в голову не приходит, что моя мать, расставшись с папой, могла жить в одиночестве. Или что она могла попасть в тюрьму за вооруженное нападение. Для Пакиты очевидно: моя мать – добрая и хорошая. Тут не может быть никаких сомнений.

Сейчас она занята тем, что придумывает моей матери биографию – помесь слащавого дамского романа с фильмом ужасов, – которая объяснила бы тридцатилетнее пребывание за решеткой. Чтобы простить такое, нужно найти оправдание: это может быть только любовь. Любовь и связанная с ней драма.

Она смотрит на результат проделанной работы, дергает за край одеяла, чтобы расправить его, ладонью разглаживает складку, потом удовлетворенно улыбается, поворачивается ко мне и произносит: