Мари-Сабин Роже - Жизнь с нуля

Насардин слушал и молчал. Думаю, он пытался меня понять – хоть это и было ему очень трудно, – пытался исключительно из любви ко мне. Сам он эмигрировал почти сорок лет назад, и за все это время виделся со своими родителями только дважды. Потом они умерли, там, в Алжире. Не увидеться с матерью, пока это еще возможно, – такое у Насардина в голове не укладывается. Но он знает, как я жил раньше и что пережил совсем недавно. Знает, что несколько дней подряд я переходил от озарений к открытиям, от ошибок к заблуждениям, сталкивался с ложью и обманом. Все, что я считал реальностью, оказалось иллюзией. Дамоклов меч, висевший у меня над головой, был сделан из папье-маше; впрочем, с меня, пожалуй, было довольно и этого, ведь в итоге мне пришлось сражаться всего лишь с ветряными мельницами, а для победы над ними много смелости не требуется.

А сейчас Насардин и Пакита – единственные, на кого я могу опереться, последний островок, где почва под ногами остается твердой и незыблемой, когда кругом все рушится.

– Ну, так что мы теперь будем делать? – кислым голосом спрашивает Пакита.

Я разбил ее мечты.

Она уже представляла себе, что мы с матерью помирились и на всю жизнь стали близкими людьми. Она переносилась в недалекое будущее и видела, как сидит у себя в садике с моей матерью и рассказывает ей, каким я был в семнадцать лет, а тем временем мы с Насардином заканчиваем строить гараж. Они с моей матерью стали бы подругами. Пили бы вдвоем растворимый кофе. Она купила бы подруге такую же кружку в виде ярко-розовой свинки, и каждая держала бы свою за хвостик, изящно оттопырив мизинец: прямо настоящие принцессы.

– Что мы будем делать? – повторяет Пакита.

Она говорит «мы», поскольку принимает близко к сердцу все, что меня касается.

Сейчас на нее жалко смотреть.

– Ты, наверно, хочешь домой? – тихо спрашивает она.

Я обнимаю ее, и две секунды мы с ней кружимся в вальсе.

– А что, если поехать к морю? Вы не против?

Слезы Пакиты мгновенно высыхают, а Насардин мне улыбается.

Как же я люблю эту парочку.

Когда я говорю, куда мне хочется съездить, Пакита не верит своим ушам:

– Мыс Раз? А сколько до него ехать?

Затем:

– Три часа?! Нет, это слишком далеко! Ты с ума сошел!

И еще:

– Насар, объясни ему, что это слишком далеко!

Но Насар ничего не стал объяснять. Только дал ключи от машины и сказал:

– Садись за руль, сын мой. В мои годы уже не ездят на такие расстояния. Это было бы неосмотрительно с моей стороны.

Я улыбнулся. Единственное большое расстояние, которое довелось преодолеть Насардину, – это путь из Алжира во Францию. И не он тогда вел корабль.

Я включил зажигание, отрегулировал зеркала заднего вида, пристегнулся, и вдруг мне пришло в голову: а ведь сейчас сбудется моя заветная мечта – я поведу фургон Насара и Пакиты. Это оказалось еще прекраснее, чем я думал: я видел дорогу с высоты, слышал, как грохочут сковороды, кастрюли и банки в шкафах, и мне казалось, что я отправился в отпуск, не покидая кухни.

Все время, пока мы ехали, Пакита держала руку мужа в своей, и оба не проронили ни слова.

А сейчас они замерли, прижавшись друг к другу, под неистовыми порывами ветра. Пакита никогда не видела океан и никогда не испытывала такого волнения. Неподвижная, словно статуя на носу корабля, стоит она на краю гранитного утеса, отважно выдерживающего натиск бурь. Рядом с ней мужчина, который обхватил ее за плечи своей сильной рукой. Насардин чуть заметно улыбается, а глаза у него красные от слез. «Это ветер, сын мой, от него глаза слезятся».

Водная стихия, расстилающаяся перед ним, напоминает ему о другом море, отделившем его от родины. И обо всех прочих морях, об океанах, которые он никогда не пересекал, разве что во сне, а ведь он хотел бы прожить миллиард жизней, в душе он странник, авантюрист, корсар.

Я сфотографировал их во всех ракурсах, их самих, море, скалы и огромных белых птиц, камнем падающих в бездну.

А потом сел и взглянул на горизонт, прямо и чуть-чуть влево.

Если сильно прищуриться, то, может быть, я увижу Нью-Йорк и устье Гудзона, ведь отсюда до них всего каких-то пять тысяч шестьсот километров.

А если напрячься, можно увидеть Бруклин, подняться вверх по Гудзону, пройти между Либерти-Айлендом и Эллис-Айлендом, повернуть направо к Баттери-Парку и высадиться на Манхэттене.

Достаточно было вообразить себе все это.

Пакита подошла и села рядом со мной, плечом к плечу, как мать рядом с сыном. Она сказала:

– На что ты смотришь?

Я ответил:

– На море.

Но это была неправда.

Я смотрел на Америку.

Я без толку слоняюсь по гостевой комнате, мне тесно здесь, среди подушечек, вышитых Пакитой, в компании слишком назойливых обоев: «Поглядите на наших птичек, на наши полосочки, на наши цветочки!»

Я хочу разобрать коробки с вещами, чтобы чем-то занять себя и освободить место. Незачем захламлять дом Насара и Пакиты своими рисунками, выполненными в приготовительном классе начальной школы, и личными дневниками (в общей сложности три страницы, исписанные от руки).

Мне бы следовало сделать это раньше, перед смертью, а я проявил досадную небрежность. Ну и пускай: выбросить ненужную вещь никогда не поздно. Прежде чем начать новую жизнь, я хочу освободиться от балласта. В одной из коробок обнаруживаются игрушки, фокусы, карнавальные маски – подарки от журнала комиксов «Пиф-гаджет» – и солнечные очки (а, так вот где они были!). Открываю следующую – сверху лежат допотопные картриджи с приставочными играми: «Донки Конг», «Супер Марио», «Зельда», «Соник» – в них вся моя жизнь, во всяком случае, изрядный ее кусок.

А под картриджами – шляпа, подарок Жасмин.

Я не открывал пакет с тех пор, как она уехала. Боялся, что, если открою, оттуда повеет ее запахом или там вдруг окажется ее волосок? Боялся дотронуться до вещи, которую она держала в руках? Когда в день ее отъезда я вернулся домой, то чуть не отнес эту штуковину на помойку. Но что-то мне помешало не могу сказать, что именно.

Я смотрю на шляпу, плотно закутанную в пленку, обмотанную двойным слоем скотча. Она похожа на куколку насекомого в прозрачном коконе. Я сам не свой от волнения: открывать или нет?

Просто удивительно, до чего липкий этот старый скотч.

Я и забыл, какая она тяжелая, эта шляпа.

И очень твердая на ощупь, как будто внутри что-то вложено.

Я перевернул ее, чтобы посмотреть, что у нее в брюхе. Оно было набито доверху, как носок, в который кладут подарки на Рождество.

Я встряхнул шляпу, думая, что ее содержимое рассыплется по кровати, но ни один предмет не отвалился. Шляпа была устроена, как книжка-раскладушка для малышей: разложишь такую – и перед тобой развернется целая вселенная, вырезанная из картона.