Мари-Сабин Роже - Жизнь с нуля

Я перевернул шляпу и осторожно надавил на донышко. Она раскрылась и… Опа!

Я как стоял, так и сел.

Эта шляпа была самая удивительная из всех, какие сотворила Жасмин. Она рассказывала о нас двоих, о двух наших мирах. Это была она, это был я. Это была наша с ней история.

На одной стороне – мансардное окно ее квартирки и парижские крыши, чашка кофе, билеты в кино, кровать со смятыми простынями, маленькая Эйфелева башня, набережные Сены и речные трамвайчики. На другой стороне – Манхэттен, небоскребы, желто-зеленая мозаика Катидрал-паркуэй, станции метро на Сто десятой Западной улице. Одну сторону украшали гирлянды круассанов, другую – гроздья чизкейков. А над всем этим, как скульптура-мобиль, кружился прикрепленный на леске миниатюрный самолетик, без устали выполнявший рейс Париж—Нью-Йорк.

Я выдвигал ящички, распахивал окна, заглядывал в сундуки, глаза у меня блестели все ярче, а сердце сжималось все больнее. С каждой секундой мне открывалось что-то новое. Здесь белый платочек для Жасмин, чтобы утирать глаза. Там пишущая машинка для меня и моего предполагаемого романа. И всюду, всюду крохотные сердечки, из бумаги, из ткани, всевозможных цветов. Жасмин подумала обо всем: к полям шляпы была подвешена лупа, чтобы можно было рассмотреть мельчайшие детали.

Вот на фасаде дома – вход в ресторан, над ним вывеска: «Французики». Вот очаровательный магазинчик, наполненный экстравагантными шляпами. А на самой верхушке – Центральный парк. Жасмин изобразила одну из его частей, Грейт-хилл. На холме была лужайка с ослепительно-зеленой травой, окруженная исполинскими вязами, листья которых были сделаны из шелковой бумаги.

Перед лужайкой стояли три скамейки с памятными табличками (в Центральном парке каждый желающий может взять шефство над скамейкой).

Вглядевшись, я заметил, что табличка на одной из скамеек не похожа на остальные. Она была в форме сердца. Мне не нужна была лупа, чтобы прочесть надпись на ней: «Jasmine and Mortimer forever».

Интернет дает вам неоценимую возможность – разгуливать по всем городам мира, не выходя из дому. Вы можете отправиться куда угодно, когда угодно, пойти направо или налево по любой авеню, прыгая по карте, как блоха, в несколько «кликов» обойти весь город, осмотреть исторические памятники, парки. И рестораны.

Если у вас есть хотя бы приблизительный адрес, скажем Манхэттен, Сто десятая улица, и название ресторана, предположим «Французики», этого вполне достаточно. А ведь это даже меньше, чем нужно мечтателю, чтобы он смог увидеть свою мечту.

Я взял с собой только маленький чемодан, а шляпу Жасмин уложил в рюкзак. Я больше не спрашиваю себя, страшно ли мне отправляться в путь, поскольку ответ известен заранее.

Я умираю от страха, это совершенно очевидно.

На деньги, отложенные на похороны, я купил себе место на чартерном рейсе Париж—Нью-Йорк—Париж. Почему я запасся обратным билетом? Потому что не решился взять билет в один конец, и уже ругаю себя за трусость.

На оставшиеся деньги можно будет прожить всего несколько дней, но я что-нибудь придумаю. Раз моя жизнь вдруг стала мне интересна, я готов согласиться на любую работу.

По мере того как приближается время посадки, Пакита все больше нервничает. Она испускает глубокие вздохи, от которых ее тесный корсаж едва не лопается. И повторяет минимум в третий раз:

– Я тебе приготовила блинчики с ветчиной и сыром. А на десерт – с шоколадом, как ты любишь.

Затем:

– Ты скажешь в самолете, чтобы тебе их разогрели к двенадцати часам, ладно? Холодные не такие вкусные.

И еще:

– Я налила тебе во фляжку сидр.

Я не решаюсь сказать Паките, что еду и напитки не пропустят на борт и что ее чудесные блинчики будут выброшены на помойку в таможенной зоне. В качестве компенсации я смогу приобрести сэндвич: он совершенно несъедобный, зато не находится под запретом. Я благодарю ее, сжимаю в объятиях. Она старается сдержать слезы. Насардин покусывает усы. Они настояли на том, чтобы отвезти меня в аэропорт, к самому терминалу. Думаю, если бы им разрешили, они бы еще и провели меня в самолет и нашли мое место, желая убедиться, что я удобно сижу, что я застегнул ремень, и проделали бы все, не скрывая смертельного беспокойства, словно я отправлялся в бессрочную ссылку в глубины космоса.

Насардин надел костюм, в котором был в день свадьбы, расчесал волосы на прямой пробор и подстриг усы, придав им форму квадрата. Пакита сегодня выглядит бесподобно, на ней все кожаное и кружевное. Она в новых туфлях, из розовой кожи в белый горошек, и вышагивает на высоченных каблуках, рискуя вывернуть щиколотки. С косметикой вышло не очень удачно: тушь на веках размазалась, контур губ обведен нечетко – это все от волнения.

Я становлюсь между ними и гордо беру их под руки. Наверняка я сейчас выгляжу, как сын Граучо Маркса и стриптизерши, но мне плевать с высокого дерева на тех, кто потешается над этим зрелищем.

– Ты не будешь сердиться, если я позвоню твоей маме? – спрашивает Пакита.

Затем:

– Понимаешь, я вот что подумала: если я первая с ней увижусь, я потом смогу сказать тебе, славная она или нет.

И еще:

– Кто знает, вдруг она объяснит мне, почему так вышло, почему она не вернулась. Две женщины всегда поймут друг друга.

Она чуть не сказала: «две матери».

– Ну, если хочешь… – говорю я.

Сегодня я готов радовать всех людей на свете.

Пакита крепко сжимает мне плечо: она довольна. Мир Пакиты не может существовать без любви и гармонии.

– Сколько времени ты не виделся с Жасмин? спрашивает вдруг Насардин, чтобы сменить тему.

– Два года, восемь месяцев и два дня. Приблизительно.

Пакита встревожилась.

– А знаешь, она могла и не дождаться тебя… замечает она.

Но тут же спохватывается:

– Это я просто так сказала, я уверена, ты ее найдешь, свою Жасмин, не волнуйся.

Она ищет поддержки у Насардина:

– Скажи, Насар? Правда ведь? Два года и восемь месяцев – это долго?

Она повторяет:

– Долго это или нет? А? Как ты думаешь?

– Пустяк, – строгим тоном произносит Насар.

И смотрит на меня. Я читаю у него в глазах беспокойство: что, если я не найду Жасмин? Что, если она меня разлюбила? Что, если я теперь люблю ее не так сильно, как раньше? Что, если у нее там есть ребенок, муж? Что, если есть еще какие-нибудь «если»?

Он спрашивает:

– Сколько ей сейчас, твоей Жасмин?

– Двадцать девять.

(Исполнится через месяц).

Пакита приходит в восторг:

– Двадцать девять лет! Да ведь она еще девчонка! У вас с ней вся жизнь впереди!

И замечает тоном знатока:

– Не такой уж он большой, этот Нью-Йорк.