Элис Макдермот - Девятый час [litres]

Слева от нее тянулась полка, выше и длиннее, чем у сестры Иллюминаты, но так же плотно заставленная коробками чистящих средств и бутылками с отбеливателем, банками с бурой и синькой, с солями и с известью. Крошечный череп и скрещенные кости на бутылке аммиака. Когда Салли была маленькой, сестра Иллюмината называла этот значок «печать дьявола», чтобы напугать и заставить девочку держаться от него подальше.

Салли знала: благословенная матушка сестры Иллюминаты однажды спасла жизнь маленькому мальчику, сыну другой прачки. Мальчик проглотил горсть квасцов, а его глупая мать в панике стала лить ему в горло воду. Мальчик задохнулся бы, умер или «утонул прямо на суше», как говорила сестра Иллюмината, если бы ее дорогая матушка не оттолкнула женщину и не сунула мизинец мальчику в рот, тем самым пробив пробку. Когда тот мальчик вырос, он стал священником, с огромным удовлетворением завершала рассказ сестра Иллюмината.

Салли импульсивно подняла руку и коснулась «печати дьявола». И опять один из китайцев что-то ей прокричал и замахнулся на нее полотенцем, словно она была уткой, которую следовало прогнать. Она отвела руку и тут заметила коричневую грязь у себя под ногтями. Даже тут, где воздух полнился запахами мыла и хлорки, она ощутила вонь миссис Костелло.

Сняв с полки бутылку аммиака, Салли быстро выскочила за дверь и юркнула в узкий коридор. Завернув за угол, она шмыгнула в двери туалета для персонала. Заткнув пробкой одну раковину, Салли наполнила ее водой, настолько горячей, насколько было возможно. Затем вылила в раковину аммиак, – поднявшийся запах обжег ей носовые пазухи. Из дальней кабинки туалета вышла девушка, тоже работница чайной. Подойдя к раковине, у которой стояла Салли, она поморщилась.

– Что тут происходит? – спросила она с неторопливым коровьим любопытством и разинула от удивления рот, увидев, как Салли погрузила руки в воду.

Вода была недостаточно горячей, чтобы ошпарить, но аммиак щипал обкусанные кутикулы, и Салли слабо охнула. Запах аммиака забирался в нос, щипал глаза. Задержав дыхание, она отвернулась, но рук не убрала.

– Это что, теперь такое правило? – с чуть большей настойчивостью спросила девушка и зажала пальцами нос. Ее темная челка была острижена довольно коротко, открывая ровно половину высокого лба, что придавало ей глупый вид. – Теперь нас это заставляют делать?

Салли кивнула, а потом, поскольку пришлось выдохнуть, рассмеялась. Она сказала, что да, теперь все работающие в чайной девушки обязаны мыть руки в аммиаке. И добавила что-то про санинспекцию. Забавляясь, она слушала собственную ложь и не удивлялась, что способна на такую мелкую жестокость. Салли поводила руками в быстро остывавшей воде. Провела одним ногтем под другими и снова прополоскала руки.

– Кругом уйма болезней. От нас хотят, чтобы мы были осторожны.

Девушка задумалась. Она была крупной, с большой обвислой грудью под уличной одеждой – шерстяным платьем и плохо сидевшим пальто. Салли подумала, что она гораздо лучше, чище и даже элегантнее выглядит в униформе работницы чайной – в переднике и чепце. Лицо и тело, созданные для обслуживания.

Салли заметила, как девушка рассматривает остатки аммиака в бутылке.

– Возьми, если хочешь, – предложила она.

Стоя бок о бок, они раз за разом окунали руки, зачерпывая и выливая резко пахнущую воду.

Позднее, рассказывая эту историю, мама говорила:

– Как пара Понтиев Пилатов.

В тот день в чайной сидела чудесная пара – мать и дочь. Они деловито совещались, обсуждая свадебный прием дочери здесь, в отеле, в июне. Мать была изящной леди в шляпке с вуалью, опущенной на глаза. Дочь – в чудесном приталенном пиджаке с широкими белыми лацканами. От обеих веяло нежными духами. Они беседовали, сдвинув головы. До Салли доносились названия цветов: флердоранж, комнатный жасмин, сирень, ландыши. Она услышала что-то и про июньскую погоду, про ванильный торт и лимонад со льдом.

После их ухода Салли нашла под столом льняной носовой платок – аккуратно сложенный, красивого бледно-лилового цвета. Он хранил аромат женских духов. Она спрятала его в сумочку.

Переодеваясь после смены, Салли мысленно повторяла как припев песни, как слова молитвы: комнатный жасмин, сирень, лимонад со льдом.

Когда она снова вышла на улицу, было темно и стоял лютый холод. Еще в отеле она выбросила перчатки и теперь поглубже засунула саднящие руки в карманы, чувствуя въевшийся в кожу запах аммиака.

Флердоранж и ландыши. Комнатный жасмин. Лимонад. Пока она шла в темноте, то вдруг подумала, что, если бы миссис Костелло сегодня умерла, одна-одинешенька сидя в своем кресле, ее мать и мистер Костелло могли бы пожениться. Возможно, в июне.

– Тебе на пользу пойдет, – сказала миссис Тирни, когда на следующее утро Салли крикнула через дверь спальни, что ей не надо рано вставать. – Не сомневаюсь, что сестры без тебя обойдутся. Отдохни.

Лиз Тирни приятно было думать, что девочка начала уставать от благих трудов, от благочестия, от одиночества и самопожертвования. Миссис Тирни знала только, что Салли после неудачного начала на избранном поприще снова проводит утра с монахинями. Набирается смелости попробовать еще раз. Отчуждение между ней и матерью, по мнению Лиз Тирни, тут было ни при чем.

На следующее утро, когда Салли за завтраком объявила, что вообще больше не будет помогать монахиням, миссис Тирни улыбнулась. Собственным дочерям, которые сидели тут же, за кухонным столом, она сказала, что их обязанность теперь позаботиться о том, чтобы Салли «наконец немного повеселилась».

– Они ужасно много от тебя требуют. Я про сестер говорю. Это непростая жизнь. Бог не будет на тебя в обиде, если из тебя не выйдет благословенной святой. Мы же все люди, так? Каждый из нас делает что может, верно?

Элизабет Тирни восхищалась сестрами, которые в своем черно-белом облачении творили благие дела там, где необходимо, и сеяли добро там, где, по их мнению, его не хватало.

Она неизменно здоровалась с ними, когда они проходили мимо («Доброе утро, сестры», «Как поживаете, сестра?»), и клала пенни-другой в корзинки всякий раз, когда видела их с корзинками для пожертвований. И хотя она понимала презрение Энни к дамам из общества, которые собирали деньги для монахинь, сама все же посещала благотворительные базары и карточные вечера в различных женских монастырях и щедро тратила деньги мужа на передники, лотерейные билеты и вязанные крючком одеяла в пользу сестер.

Миссис Тирни любила говорить, что монахини делают в миру больше хорошего, чем любой ленивый приходской священник, – особенно в спорах с мужем, особенно когда он узнавал, что она промотала недельные расходы на хозяйство за игрой в юкер и бридж в каком-нибудь монастыре или отдала, как он выражался, «больше, чем следовало» какой-нибудь храброй сестричке, отправлявшейся в земли язычников. Лиз Тирни в ответ утверждала, что в сравнении с этими святыми женщинами священники – просто изнеженные маменькины сынки. «Князья церкви, боже ж ты мой! – говорила она, лишь бы позлить мужа. – Да они балованные дети. Это монахини всем заправляют».