Элис Макдермот - Девятый час [litres]

Лиз Тирни любила монахинь («обожала», по ее собственным словам) и твердо верила, что любая женщина, которая по собственной воле соблюдает целибат и трудится на благо других людей, «чуток не в себе».

Миссис Тирни была набожной католичкой, но из тех верующих, которые, отслушав мессу, предпочитают шум и влажность улицы холодной сырости ризнице, беседу – молитве, солнечный свет – неверным теням. Она была из тех католичек, которых больше трогает чудо крови, окрашивающей щечки ее шестерых детей, пока те елозят на церковной скамье, чем какие-нибудь увещевания с амвона относительно жидкости, вытекавшей из Его бока ради спасения рода человеческого. Лиз Тирни ничего не имела против спасения рода человеческого. Еще она была благодарна за сам факт существования рая, равно как и уверена, что путь туда ей обеспечен. Пречистую Деву она почитала как первую среди своих наперсниц. Она любила порядок и определенность, которые церковь привносила в ее жизнь: упорядоченную смену праздников, недель и дней, наставления в житейских трудностях и горестях. Она любила псалмы и гимны. Она любила молитвы. Ей нравилось, как церковь – в лице священников, монахинь и послушниц, равно как и посредством весьма удобной угрозы вечного проклятия, – управлялась с ее буйным потомством.

Но от святости ей делалось скучно.

Она любила хаос и суету. Она любила, чтобы дом был завален одеждой и мелкими вещицами, книгами и журналами, скакалками, бейсбольными битами и молочными бутылками. Ей нравился вид и запах переполненных пепельниц, нравилось, когда мужчина чуток выпьет, когда стол заставлен стаканами. Она любила под конец долгого дня упасть в незастеленную кровать, упасть рядом с храпящим мужем (и возможно, парой детишек, забравшихся под покрывало) и не дойти (потому что ее сморил сон) в «Аве Мария» до слов «ныне и в час смерти нашей…».

На ее взгляд, все, что могла сказать церковь, в конечном итоге сводилось к одному: смерть существует. И хотя она понимала необходимость и логику происходящего, сама тема не слишком ее интересовала.

Цитируя ее, наш отец иногда говорил: «Разве не забавно, как мы все умираем в одно время? Непременно в конце жизни. Так чего огород городить?»

Лиз Тирни предпочитала пестрое коловращение жизни. Она любила добрую ссору. Она любила долгие, основательно приправленные сплетнями разговоры. Ей нравилось, что у мужа взрывной, но отходчивый нрав, а дети переворачивают дом вверх дном: носятся или смеются, негодуют или замышляют что-то. Она любила, когда ее дом полнился голосами, а еще больше любила, когда они сливались в хоровом пении. Она гораздо больше любила истории про грех, чем поучения про добродетель. Ей нравилось ощущать на языке солоноватый вкус противоречий. Она ненавидела безделье. И долгое молчание. Она терпеть не могла, когда кто-то делал что-то в одиночку.

И в тот миг, когда на пороге у нее во второй раз почти за двадцать лет объявилась сестра Люси, а за спиной монахини маячила сонная Салли, так и не ушедшая в монастырь, миссис Тирни в глубине души пришла в восторг, услышав про тайные свидания Энни – и не с кем-то, а с молочником.

«Ты за себя постояла, – хотелось ей сказать подруге, – обманула паршивую судьбу: муж мертв, дочь приходится растить одной, каждодневный тяжелый труд, каждодневное одиночество, скучный долг». Она и вслух сказала при следующей встрече с Энни: «Час-другой после полудня – тоже мне грех».

А потому утром, когда Салли, все еще в халате, села за кухонный стол, заставленный тарелками и чашками, и сказала, что она больше не с сестрами, миссис Тирни смогла лишь улыбнуться. Утро выдалось холодное и хмурое, за окном ледяной дождь стегал внутренний двор. Лиз Тирни только порадовалась, что девочке не надо выходить из дому в такую погоду, пусть даже чтобы утешать больных.

– Приятно вставать по утрам, – нараспев сказала миссис Тирни, заваривая еще чайничек чаю. – Но еще приятнее понежиться в постели.

А потом – не прошло и двух недель – миссис Костелло слегла с пневмонией, а мистер Костелло решил исправиться. Энни сообщила об этом Лиз Тирни, не проронив ни слезинки. Она как будто еще больше его за это полюбила. Он с ней порвал, а после отправился на исповедь, и Энни сказала:

– Ну вот и конец.

– А ты? – спросила Лиз Тирни. – Ты тоже исповедалась?

Энни на нее шикнула – они как раз шли под руку через холодный, лишенный листвы парк. Она сказала, что едва ли сможет завести разговор на эту тему в церкви, со священником. Да бедняга просто умрет от смущения, так ведь?

Им пришлось опереться друг на друга, так они хохотали. Впрочем, будучи католичками, обе знали: на карту поставлена бессмертная душа.

– Можно было бы коротенько исповедаться, – предложила Лиз. – Не вдаваясь в подробности.

Но Энни упрямо покачала головой:

– Я ни о чем не жалею.

Тем вечером, сырым вечером в начале февраля, Салли вернулась в дом Тирни после смены в отеле и поднялась к себе. Через час они с близнецами должны были идти в кино. Она только и успела, что снять обувь с чулками, и как раз сушила волосы полотенцем, когда в дверь тихонько постучали. Вошла миссис Тирни и, закрыв за собой дверь, прислонилась к ней спиной. Щеки у нее ярко горели, словно она только зашла с мороза.

– Тебе следует знать, – без экивоков начала миссис Тирни, – что ситуация изменилась. Для твоей мамы. – Она всмотрелась в лицо Салли, точно проверяла, нужно ли говорить что-то еще. И как будто была слегка разочарована, что нужно. – Гость к ней больше ходить не будет. Его жена заболела. Он считает, что долг велит ему быть с женой. – Тут она приподняла брови, словно спрашивая: «Теперь понимаешь?» И с облегчением улыбнулась, как будто Салли ответила ей вслух: «Да, понимаю».

Но на самом деле Салли вообще ничего не сказала.

Выпрямившись, миссис Тирни вытерла руки о передник, хотя они и так были совершенно сухими.

– Разумеется, тут тебе всегда рады, – сказала она. – Можешь оставаться, сколько захочешь. Но никто не удивится, если ты решишь от нас уйти и вернуться к себе домой. – Она разгладила передник поверх юбки, в голосе у нее звенели эмоции, которых она не могла скрыть: – Теперь твоя мама осталась одна. Совсем одна.

Все лампы были зажжены в квартире миссис Костелло, хотя в окно спальни бил дневной свет. В похоронной тишине молча сновали две монахини – сегодня сестра Жанна и сестра Люси. Когда пришла Салли, сестра Жанна раскладывала по ящикам и шкафам постиранное белье. Сестра Люси как раз повернулась от лежащей в постели миссис Костелло, – свисавший у нее с шеи стетоскоп казался совсем черным рядом с серебряным крестом на фоне белого нагрудника. Маленькое лицо миссис Костелло сделалось восковым. Как сказала сестре Жанне сестра Люси, она была «слаба, как котенок». В углу под окном стоял обтекаемый кислородный баллон, рядом маячила белым призраком кислородная палатка.