Гейл Форман - Я сбилась с пути [litres]

«Недоказательный». «Намеренно». Что это значит?

– Что нам делать с телом? – спросила она. Я понятия не имел. После смерти бабушки Мэри Гектор все уладил. Позвонил патологоанатому, нашел ее страховку и договорился с моргом. Я понимал, что тогда он делал то, чем должен был заниматься мой папа, вел себя, как должен был вести себя папа. «Это часть моей работы», – сказал Гектор, хотя я распознал в этом самую добрую ложь. Тем вечером он остался допоздна и вернулся на следующий день, хотя больше нас не обслуживал. «В конце года я переезжаю в Нью-Йорк, – сказал он, вкладывая мне в руку визитку. – Но можешь звонить в любое время. Я записал на обратной стороне свой личный сотовый. Ты всегда можешь найти меня по нему». Я сжал визитку, считая его хорошим человеком, каким он и был, но, оглянувшись назад, я понял, что Гектор задолго до меня увидел в человеке перед собой лягушку в кастрюле.

– Я не знаю, что делать с телом, – сказал я судмедэксперту. Она объяснила варианты, самым дешевым была кремация. Она хотела знать, была ли у папы страховка.

– Это было сделано намеренно? – спросил я.

Еще одна пауза.

– В качестве причины смерти мы указываем случайную передозировку, – ответила она. – Вы сможете получить деньги по его страховке, если она есть.

Я спрашивал не об этом.

– Это было сделано намеренно? – повторил я, и голос сорвался. – Мне нужно знать.

– Мы не можем предугадать намерения, но указываем случайную передозировку.

– Он сделал это намеренно?

Тишина в трубке ужасала, потому что была такой знакомой. Словно интервал времени между вопросом, в порядке ли ты, и ответом, что у тебя все хорошо.

– Иногда, – нерешительно заговорила она, – лучше оставить все как есть.

– И как мне это сделать?

– Ну, просто сделать, – ответила она.

Затем снова молчание. Я слышал, как ей не терпелось закончить разговор. Это не ее работа. Она не психолог. Она – судмедэксперт, сообщающий хорошие новости, что я могу получить деньги с несуществующей папиной страховки. Она хотела, чтобы я сказал ей, что все хорошо. Все хотели от меня это услышать. Хотя знали, что это не так. Как «все» может быть хорошо?

– Вам есть кому позвонить? – спросила она.

Кому? Маме? Последний раз мы разговаривали четыре года назад, когда я сказал, что больше не хочу ее видеть. И причина не в том, что я потерял глаз и боялся, что она заставит меня бросить папу. Я не вписывался в ее жизнь, более того, она не вписывалась в мою. Она горько плакала, обвиняя меня в том, что я всегда больше любил папу. Я не стал возражать. И с тех пор мы не общались. Она даже не знала, что умер мужчина, с которым она меня создала.

Кому еще я мог позвонить? Тренеру, который выгнал меня из команды? Друзьям, которые, заручившись заверениями, что все хорошо, вскоре слиняли?

Гектору, который меня пожалел и, в отличие от остальных, видел наши с папой отношения? Но это было много лет назад, и он здесь больше не жил. А если он поступит так же, как и все остальные? Нетерпеливо спросит, буду ли я в порядке. Этого мне не вынести.

Да и вообще, мне хотелось позвонить лишь одному человеку.

«Надеюсь, новости хорошие», – говорил он снова и снова, когда я его набирал.

Но у меня не было хороших новостей.

«Остались только мы, приятель».

Не «только мы». Только я.

Натаниэль понятия не имеет, где найти папу. Понятия не имеет, прав ли Гектор, что его можно найти в том месте между жизнью и смертью, где мертвые провожают умирающих. Встречаются ли они в загробной жизни. Если она существует. Или в Бессмертных землях, одном из многих возможных мест, куда, как обещал папа, они вместе отправятся. Узнает ли он правду в ту долю секунды, что отделяет жизнь от смерти? Будет ли это иметь значение?

Будет ли больно?

Падающее с моста тело входит в воду со скоростью восемьдесят миль в час. «Самый быстрый способ умереть», – написал в своих заметках папа.

Господи, он на это надеется.

Молится, чтобы не было больно.

С него достаточно боли.

Он стоит на краю моста и плачет. Плачет, потому что холодно, ветрено, болит голова и он напуган. Плачет, потому что папа оставил его, возможно, намеренно, возможно, не найдя лучшего выхода, и теперь он смотрит на чернильную бездну в надежде найти его там, но не видит ничего, кроме темноты.

Но главная причина его слез в том, что всего на один день он мельком взглянул на ту жизнь, какой у него никогда не было, жизнь, которой он хотел бы жить, жизнь, которой он не может жить из-за отголосков прошлого.

Натаниэль не хочет умирать. И никогда не хотел. Он просто больше не может быть один.

Он слишком долго был один.

Не только те две невыносимые недели, но и годы до этого. Он и папа в доме в лесу. «Остались только мы». Это их братство двоих лишило его способности жить с остальным миром. И сегодняшний день тому доказательство. Лицо Харуна тому доказательство. Даже поцелуи Фрейи тому доказательство.

У него нет того, что может причинить боль. Но вместе с этим вся его жизнь – боль. Папа в роли лучшего друга. Чудак в роли папы. Мама, которая тебя любит. И мама, которая тебя бросает. Это понимание, что где-то там есть такие, как Фрейя и Харун, но до них не дотянуться.

– Пап, ты здесь? – кричит он в пустую ночь. – Ты меня видишь?

Нет ответа, лишь рев машин внизу, а под ним – шум реки, все еще дикой.

В руке он держит то, что осталось, – папин экземпляр «Властелина колец». Когда папа объявил их братством двоих, Натаниэль ощутил себя помазанным. К святой миссии.

Ему было семь. Слишком маленький, чтобы понимать, что братства двоих не существует. Братство – это группа. Армия. Масса людей. Двоих недостаточно. Два человека не могут спасти друг друга. Сколько раз он слышал, что когда один человек тонет, а второй пытается ему помочь, то оба камнем идут на дно? Такое происходит постоянно.

Натаниэль кричит в пустоту, дергая за страницы книги. Переплет очень старый и измятый, клей почти не держит, но книга отказывается сдаваться. Ему удается выдрать лишь несколько страниц.

Боль словно раскалывает его на две части. Что с ним не так? Почему он так недостоин любви? Такой невидимый?

– Пап, ты меня видишь? – кричит он. – Видишь, что ты со мной сделал? Почему?

В ответ тишина, и Натаниэль понимает, что задает не тот вопрос и не тому человеку. Вопрос не в том, почему папа так с ним поступил. А в том, почему все остальные стояли рядом и позволили ему. Его папа ничего не понимал. А как насчет остальных? Почему никто не выключил плиту? Почему его осторожно не достали из кастрюли и не положили на мягкую, усыпанную листвой землю, пока не стало слишком поздно?

Натаниэль сжимает книгу, зерно их больного братства, и со всей оставшейся силой швыряет в пустоту. И в свете луны наблюдает, как трепещут страницы, когда, вопреки законам физики, книга взлетает высоко в воздух и опускается не с восьмьюдесятью милями в час, а плавно, медленно, словно в этот момент гравитация дала обратный ход, позволив Натаниэлю вернуться назад и представить, как сложилась бы его жизнь с другим братством.