Думитру Попеску - Избранное

— А сколько ты хочешь?

— Восемьсот.

Они остановились на перекрестке, там, где кончалась большая улица. Потом повернули назад, продолжая идти рядом. Ботинки, подбитые гвоздями, ступали тяжело. Рядом с ними хлюпали мокрые теннисные тапочки. Ботинки двигались, разбрасывая брызги.

От вокзала шла толпа людей.

— Эй, Петре, айда с нами на косогор!

— Не пойду. Видишь, я занят!

— Брось, пошли с нами, слышишь? Пошли!

— Не пойду, — сказал Петре, — чего я там не видел?

— Будем делить землю. Пошли! Слышь, что я говорю? Скорее! Разделим землю и тогда…

— Черта с два вы ее разделите!

— А ты кто такой?

— Это дядя Мезат, — сказал Петре. — Из цирка, тот, который цепи разрывает.

— Черта с два, разрывает. Ты больше слушай, чего он там говорит.

— Смотри, как бы я тебе не переломал хребет, — сказал Мезат.

— А ты, иди, дяденька, своей дорогой. Иди, пока цел.

— Слушай, ты! — Мезат посмотрел на него сверху вниз. — Не доводи меня, парень!

— Знаешь что, кончай! Кончай! Тоже мне задавала! Довольно терпели мы их!..

— Гарофицэ, иди, — сказал Петре, — не связывайся о дядей Мезатом! Я занят, все равно не могу пойти.

— Айда, Петре, разделим землю и…

— И куда же вы ее денете? — засмеялся Мезат.

— Иди своим путем, дяденька! — гаркнул Гарофицэ.

Мимо шли люди, и он не боялся. Петре сунул руки в карманы — спрятал от дождя. Гарофицэ глянул на него и недовольно скривился.

— Ты чего нос задираешь, Петре? Что расхаживаешь с этим типом? Перед людьми выставляешься?

— Ты такое батьке своему скажи! — сплюнул Мезат.

— Ах ты сволочь! — сказал Гарофицэ. — Ты батьку моего не тронь, помер он, на войне погиб… Он не то что ты, не мотался по циркам с разными фокусами, ты его не тронь, слышь, сволочь ты этакая, не то я тебя…

— Ну давай, двинь и проваливай, — сказал Мезат, — и не доводи меня. Стукни и катись…

— Сам катись, — сказал Гарофицэ и пошел прочь.

Люди наводнили главную улицу, как дождь, и Гарофицэ никого не боялся. Издалека, почти от угла примарии, он сделал Петре знак, приглашая его следовать за собой. Петре притворился, что не видит.

— Он что, сумасшедший?

— Почему сумасшедший? — возмутился Петре. — Он правильно поступает. Борется с жестокой эксплуатацией.

— Да брось!

— Нет, правда. Он еще вчера мне сказал: «Петре, — говорит, — я не успокоюсь, пока не покончу с эксплуатацией!»

— Этот-то сопляк?

— Сопляк, сопляк! Вовсе и не сопляк! Ведь и в самом деле нехорошо получается. Он прав. Он говорит: почему не у всех есть земля? Ведь верно говорит, да?

— А ну его к черту! Я тебя спрашиваю: пойдешь или нет?

— Так — не пойду.

— Послушай, это тебе-то восемь сотен? Да ты что, никогда себя в зеркале не видел?

— Восемьсот, и ни копейки меньше, иначе нам не о чем разговаривать.

— Да ты просто сдурел! — Мезат остановился. Они оказались у колодца, где поили скот; это была окраина города, дальше начинались пастбища.

— Иначе будет чистая эксплуатация, — сказал Петре, поднимая воротник, чтобы дождь не попадал ему за шиворот. Впрочем, это не имело никакого смысла, он промок до нитки. Теннисные тапочки — «шины», как он их называл, — хлюпали при каждом шаге: хлип, хлип, хлип! Он был Мезату чуть выше пояса, но сдаваться ни за что не хотел. И так как Мезат зажигал сигарету и не расслышал его слов, а может, намеренно пропустил их мимо ушей, он повторял: «Иначе будет чистая эксплуатация!»

— Выучился у того психа! Что ж ты не идешь с ним делить землю, коли поешь с его голоса?!

— Я артист, — проговорил Петре и посмотрел на край выгона, туда, где начиналось поместье Грэмеску и где толпился теперь народ.

Он знал, что нужен Мезату, и потому не спускал цену.

Они снова молча повернули к центру города. Пелена холодного дождя окутывала их, ветры дули со всех сторон. Умер Антонио, и теперь никто не ходил в цирк. Боялись, как бы еще какой-нибудь циркач не умер прямо на сцене. В городе и без того хватало черных флагов: война не кончилась, людям надоел траур, и им не было никакой охоты смотреть, как умирают на арене. Антонио напугал их больше, чем война. Он умер здесь, в городе, рядом с ними. А война была где-то далеко, и никто из них не видел, как умирали там, на фронте.

Антонио являлся в цирк всегда под мухой, показывал свой номер и снова возвращался в кабак Матаке. Мезат говорил, что в тот злополучный вечер Антонио пришел в цирк трезвый. А может, Мезат и врал. Кто его знает. На самом деле Антонио звали Антониу, но в цирке переделали его имя на итальянский лад, чтобы привлечь публику.

У Антонио была пушка; Мезат дергал за веревку, и тяжелые металлические ядра летели метра на четыре. Антонио принимал ядро на затылок. Но вначале Антонио играл с ядрами: жонглировал ими, ловил их, подставлял им грудь, и публика дрожала от ужаса и хлопала. Одно ядро он бросал вверх высоко-высоко и принимал его лбом. Публика замирала. Затем Антонио брал это ядро в руки и бросал его оземь: оно вовсе не было тяжелым, это был просто резиновый мяч. И публика смеялась, что ее так обманули.

В конце номера выкатывали пушку. Антонио принимал ядра затылком, потом бросал их на металлическую пластинку. «Бам!» — звенели ядра. Теперь уж Антонио не шутил. Он давал подержать ядро какой-нибудь женщине из зала, чтобы все знали, что он не шутит. Выстрел оглушал публику, и, возможно, потому люди не слышали, как охал Антонио, принимая ядро.

Петре много раз сидел близко от Антонио и пытался заглянуть ему в глаза. Но это Петре никогда не удавалось: он видел только его черный затылок. Антонио играл с пушкой и всякий раз, приняв ядро, улыбался.

Однажды вечером, примерно неделю назад, ядро попало Антонио по темени. Петре услышал приглушенный сухой треск — будто разломили поджаристую корку. Антонио поднял голову, выпрямился и на секунду глянул в зал. Потом поклонился и, как всегда, улыбнулся. Публика аплодировала. Антонио еще раз поклонился и твердым шагом направился к выходу. Выйдя из зала, уже за сценой, он упал. И еще до конца представления умер.

Только на следующий день узнали об этом в городе! Люди испугались и больше не ходили в цирк. Всю неделю зал был пуст, и вот теперь Мезат хотел поехать по деревням. Но ему нужен был еще один человек, Петре очень подходил. Петре знал, что он нужен Мезату, и потому не спускал цену.

— Я хочу, чтоб у меня было твердое жалованье, — заявил он, когда они снова — уже в который раз! — оказались в центре города, на перекрестке у кинематографа.

Дождь по-прежнему сеял как сквозь сито.

— Хорошо, пусть будет восемьсот, — согласился Мезат. — Но тогда приводи с собой еще одного человека.

— И он тоже получит восемьсот?

— Да, — сказал Мезат.

Петре решительно, по-мужски протянул ему руку, но Мезат не пожал ее, боясь раздавить: у Петре еще нет усов, и кости у него, наверно, хрупкие. Расстались оба довольные.