Денис Соболев - Говорящий с травами. Книга вторая. Звери

Ночь выдалась темная, безлунная, только свет костра вырывал из темноты то тележное колесо, то всхрапывающую Пчелку. Любава смотрела в огонь, и он отражался в ее широко распахнутых глазах.

– Ты точно решила уходить? – Матвей старался говорить безразлично, но у него не очень получилось.

– Да, Матвейка, мне нужно рассказать в городе, как все было. Некому больше. А я расскажу. И буду требовать для них смерти.

Она сказала это так обыденно и спокойно, что Матвей передумал спорить, а Любава продолжила:

– Да и потом, в Барнауле про меня никто ничего не знает. Получу документы и начну новую жизнь. В которой не будет места всем этим Уховым. Я, между прочим, с самого детства хотела петь в театре. Ты ведь знаешь, как я умею петь…

Пела Любава и правда очень красиво. Еще там, в прошлой жизни, на стане по вечерам Любава пела. И когда она пела, все умолкали и слушали, как ее низкий грудной голос льется над тайгой.

Она помолчала немного, а потом запела. Сначала тихо, но голос набирал силу, и скоро ее песня летела над ночным стойбищем. К их костру начали подтягиваться обозники Они подходили и молча садились кто поближе к огню, кто в темноте за их спинами. Скоро весь обоз сидел вокруг, и даже бандиты уселись у своего костра и тянули шеи, вслушиваясь. А Любава пела и пела, закрыв глаза и словно бы забыв обо всем. Одна песня сменяла другую, а она и не думала останавливаться…

Время перевалило за полночь, когда Любава вдруг замолчала, открыла глаза и удивленно уставилась на собравшихся вокруг людей. А те молча смотрели на нее, особенно красивую сейчас. Мама подошла к ней, обняла ее крепко.

Афонасий крякнул и заговорил:

– Чудно поешь, Любава, что твой соловей. Какое богатство тебе господь дал, а ты его от людей прячешь. И статью красива, и лицом, и голосом дивно хороша. Тебе петь надо, девонька, петь для людей…

Обоз тронулся позже, чем вчера, проспали чуть дольше обычного. Но Афонасий не ругался: времени до следующего стойбища было с запасом. Любава с утра была молчалива, только поглядывала иногда на Матвея. До развилки добрались за полдень, когда жара висела в воздухе, разбавляемая лишь редкими дуновениями ветра. Звенела назойливая мошкара, заставляя лошадей фыркать и непрерывно обмахиваться хвостами. Афонасий натянул вожжи:

– Стооой!

Обоз встал. Матвей легко соскочил с телеги, помог спуститься маме и Любаве, принялся таскать Любавины пожитки в телегу Афонасия. Обозники принялись помогать – задерживаться никто не хотел. Любава шагнула к Матвею, обняла и крепко поцеловала в щеку:

– Прощай, Матвейка. Или до свидания? – она смотрела в его глаза, словно пыталась насмотреться.

– Конечно, до свидания, Любава – отчего-то Матвей был уверен, что они встретятся.

– Береги маму, Матвейка.

Любава улыбнулась и обняла Аксинью:

– Спасибо тебе, тетя Аксинья. Матвейка говорит, что мы еще встретимся.

Аксинья улыбнулась ей в ответ:

– Ну раз Матвейка говорит… Езжай, дочка, и нам пора.

Афонасий подошел, хлопнул Матвея по плечу:

– Удачи тебе, Матвей. И помни о моем предложении.

– Довези Любаву, Афонасий. И этих тоже довези.

– Довезу, будь уверен.

Обоз тронулся с места, и вскоре последняя телега скрылась за поворотом. Аксинья подошла к сыну, неотрывно глядящему вслед обозу:

– Пора, сынок.

– Да, мам, пора. Отец ждет…

Телега тряско катилась по ухабистой, давно не езженой дороге. Как только обоз скрылся за поворотом, Матвей помог маме забраться в телегу и тряхнул вожжи, заставляя Пчелку стронуть телегу с места. Лошадка нехотя шагала по заросшей травой дорожной колее, изредка всхрапывая и мерно качая головой в такт шагам.

Аксинья отложила в сторону вязание и сидела, напряженно вглядываясь вперед и судорожно тиская в руках платок и время от времени прикладывая его к глазам. Она очень боялась. Пока не увидела могилу мужа, в ней все еще теплилась какая-то глупая надежда, а теперь вот совсем скоро… уже вот-вот…

– Стой! – вскрик этот почти помимо воли сорвался с губ Аксиньи и повис в застоявшемся жарком воздухе. Матвей резко натянул вожжи и обернулся назад, взглянул на маму. Она смотрела на него полными муки глазами, закусив губу и прижав к груди сжатые кулачки.

Он метнулся к ней, обнял, прижал к груди:

– Ну что ты, мам?

Аксинья рыдала в голос, цепляясь за его плечи, как утопающий цепляется за протянутую ему руку.

– Сынок, он ведь умер, сынок… как же мы теперь? Ведь не пожил совсем…

Она плакала, словно выпуская наружу всю скопившуюся боль. Матвей гладил ее по волосам и думал о том, как много горя и слез он видел за этот год, как много боли пришлось вынести его такой хрупкой маме.

С трудом сглотнув вязкий комок в горле, он отстранил от себя маму и внимательно посмотрел ей в глаза:

– Но мы живы, мам. Отец был бы рад, понимаешь? Он все для этого сделал.

– Как же ты на него похож – она снова расплакалась, прижав его голову к груди. Потом оттолкнула легонько:

– Пора, сынок – голос ее был сух и безжизнен.

– К вечеру доберемся, мам, солнце еще не сядет – он хлопнул Пчелку по крупу, и телега с легким скрипом стронулась с места…

Дорога петляла по тайге, ныряя в глубокие увалы и выкатываясь на залитые солнцем поляны. Они ехали молча. Мама вязала, Матвей правил Пчёлкой да поглядывал за Серко, привычно челночившим где-то впереди. По мере приближения к реке волнение Матвея нарастало все сильнее. Он, конечно, старался не подавать виду, но маму не обманешь. Когда он в очередной раз оглянулся проверить, все ли в порядке, мама ободряюще улыбнулась, хотя и ее глаза выдавали такую боль, что Матвею стало стыдно. Ладно мама, но он-то? Мужик же, а туда же, вот-вот с телеги соскочит и бегом побежит. Вот только куда? Вперед, к отцовой могиле, или же подальше от своего страха? Поэтому он продолжал молча править, сцепив зубы и временами без нужды похлопывая Пчелку вожжами по крупу.

Вот и знакомый поворот, совсем рядом их пасека. Матвей с трудом подавил желание свернуть с дороги, проверить, как там улики, посидеть в их с батей шалаше. Но солнце уже давно перевалило полуденную черту и готовилось упасть в тайгу, так что стоило поторопиться. Они с мамой еще перед выездом решили, что ночевать станут в доме, во дворе которого похоронен отец: все равно в деревне им придется пробыть пару дней. Ну а если сложилось так, что и этого дома уже нет или он кем-то занят, то и на берегу спокойно переночуют, благо мама уже пообвыклась с походным бытом.

Они выехали из тайги, и Матвей натянул вожжи. Солнце из-за их спин заливало пустошь, бывшую когда-то их деревней, розовым светом. Дом деда Власа так и стоял на косогоре над рекой, глядя на них слепыми бельмами окон. Пустой дом сразу видно. Он стоит одинокий, как брошенный старик, ссутулившись и немного скособочась, и уже не ждет иной судьбы. А за ним – выжженная черная пустошь с торчащими печными трубами. В дальнем конце деревни виднелись три дома, те самые. Матвей зацепился взглядом за средний из них и уже не отпускал его. Мама сидела в телеге, прижав ладонь ко рту и с ужасом глядя на представшую ее глазам картину. Матвей, конечно, рассказал ей о пожаре, но увидеть это своими глазами… Да и Матвею было не по себе. В тот день он увидел слишком много страшного, и вид сгоревшей деревни слился со всеми остальными ужасами того дня. Сейчас останки мертвой деревни лежали перед ним чужеродной деталью пейзажа, серым пятном, мертвенно спокойным и тихим. Не брехали собаки, не мычали коровы, не галдели птицы. Только шумливый говор реки наполнял эту тишину.