Денис Соболев - Говорящий с травами. Книга вторая. Звери

– Трогай – голос его был глух и почти не слышен, но Пчелка безропотно шагнула в реку. Матвей спрыгнул в воду и уперся в телегу, помогая лошади преодолеть течение. Выбрались на косогор и направились по тому, что когда-то было главной улицей их деревеньки, в сторону тех трех домов. Полная, безоговорочная тишина. Колеса выбивали на ухабах облачка серо-черной пыли, гулко бухая в ямы и временами пронзительно поскрипывая. Звуки эти тоскливо бились о закопченные печные трубы и растворялись в тишине. Мама все так же молча смотрела вокруг и уже не плакала, только сгорбилась и сжала кулаки до белых костяшек. Матвей подстегнул Пчелку, желая быстрее миновать пепелище.

Вот и знакомый двор. Матвей оглянулся на маму: та смотрела на него как-то растерянно, беспомощно.

– Пойдем, мам…

Аксинья неловко слезла с телеги, оправила юбку, одернула рубаху, поправила выбившийся из-под косынки локон… Она к мужу приехала. Сжала губы и решительно шагнула во двор, толкнув скрипучую калитку. Увидела могилу, и вся решимость испарилась вмиг. Колени ослабли, и она упала бы, но вошедший следом Матвей подхватил ее под руки.

– Не пойду, сынок, не могу… – слезы лились из ее глаз, она не отрывала взгляда от оплывшего могильного холмика, изо всех сил сжимая руку сына. Матвей только кивнул и усадил маму на стоящую у стены дома лавку, а сам принялся прибирать могилу. За это время холмик просел, нанесло разного сора, да и наспех сколоченный тогда крест покосился.

Странно это, могила во дворе, но тогда он не мог по-другому, а теперь уже поздно что-то менять. В сарае Матвей нашел запас сухой древесины: брус, неотесанные плахи и с десяток ровных, выглаженных рубанком досок. Самое то нормальный крест сладить. Инструмент он привез с собой, и сейчас каким-то даже упоением принялся за работу. Маму он решил не беспокоить, ей надо побыть одной…

Он уже заканчивал работу, когда в проеме ворот возникла невысокая фигурка и по усыпанному соломой и стружкой полу пролегла длинная густая тень. Солнце уже почти скрылось за горизонтом, подступала ночь. Матвей и не заметил, как минул остаток дня.

– Пойдем, сынок – мама подошла к нему со спины и смотрела на лежащий на полу крест – Пойдем. Я поснедать собрала, да и о ночлеге подумать надо.

Матвей в последний раз ударил молотком по шляпке гвоздя, вгоняя его в белесую древесину, выпрямился и прижал маму к себе:

– Пойдем, мам. Крест… завтра поставим – голос его предательски сорвался.

– Ну что ты, сынок, ну что ты… – мама прижала его голову к плечу и гладила его до неприличия отросшие кудри. Она шептала монотонно, как в детстве, когда хотела утешить, а он беззвучно плакал, до крови закусив губу, чтобы не взвыть в голос…

Выйдя из сарая, Матвей удивленно воззрился на стоящую во дворе телегу и привязанную рядом Пчелку, мерно жующую сено. Как же он не заметил, как мама открывала и закрывала ворота? Под сохранившимся рядом с сараем навесом была устроена небольшая кирпичная печь, и стоял стол с лавками. На столе была разложена нехитрая еда, на печи закипал их походный котелок. Мама молча легонько толкнула его в плечо, направляя к стоящей у угла дома большой кадке, заполненной дождевой водой. С наслаждением умывшись, Матвей уселся за стол и принялся за еду. Мама сидела напротив и смотрела на него, подперев щеку кулаком и грустно улыбаясь.

– Мам, ты чего не ешь? – Матвей отложил ложку и посмотрел на маму.

– Да я не хочу, сыночка. Кусок в горло не идет.

– Тогда и я не стану – он решительно отодвинул тарелку с похлебкой.

– Еще чего! А ну ешь давай, тебе силы нужны – Аксинья даже притопнула ногой.

– А тебе не нужны? – он не собирался просто так отступать – поешь, мам. Ну пожалуйста, немножко поешь?

– Сынок, не могу я есть.

– Я тогда тоже не могу. Хочу очень, но не могу.

– Ох отцова кровь, не переупрямишь тебя – она улыбнулась, и Матвей просветлел. Вскочил, быстро налил похлебку в тарелку и поставил перед мамой, отломил горбушку хлеба и положил рядом с тарелкой. А затем уселся напротив и принялся смотреть, как она ест, смешно вытягивая губы трубочкой и аккуратно хватая губами горячую пищу.

– А ты теперь чего не ешь, я же ем? – мама глянула на него с хитринкой, и он взялся за ложку…

Пока ужинали, окончательно стемнело. Матвей засветил масленку, и неяркий свет выхватил из темноты угол сарая, подпорку навеса и исходящую жаром печь. Ночь принесла с собой легкую прохладу и неумолчный писк комаров. Серко мирно дремал у забора, Пчелка устроилась на земле, изредка всхрапывая. Больше ничто не нарушало тишины.

Странная это была ночь. Сначала они молчали, думая каждый о своем. Матвей вслушивался в тишину, тщетно пытаясь уловить хоть какие-то звуки, Аксинья смотрела в темноту, туда, где была могила. Заговорили они одновременно. Заговорили и сразу замолчали, словно боясь спугнуть тишину. А потом Матвей сказал:

– Мам, а расскажи об отце?

В голосе его она услышала того, совсем еще маленького Матвея, который жадно слушал рассказы папки и спрашивал, спрашивал, спрашивал…

– Он у нас настоящий, сынок. – Она вздохнула – Был настоящим. Всегда. В любой ситуации был надежным. Я с ним совсем разучилась бояться. Раньше всего на свете трусила: темноты, собак чужих, людей чужих… а с ним перестала. Он был… ну как стена, понимаешь? Он всегда был у меня за спиной, даже если я дома, а он в тайге. Я кому угодно могла отпор дать, потому что знала – он оборонит. Вот вроде и небольшой он был против того же Никодима, а все мужики его уважали. Сильный-то ладно, он духом был крепкий. Я ведь совсем еще девчонка была, когда его заприметила. Все девчата наши на него заглядывались! Кудрявый, синеглазый, первый охотник, да и в забавах никому не уступал! И не боялся никого. Был у нас в деревне один, мельника сын. Здоровый боров, никто ему не указ был, Михеем звали. Парней колотил всех почти, разве что к Никодиму подходить боялся да к отцу. Однажды тот Михей решил за мной приударить, проходу мне не давал. Где ни увидит, так обязательно шуточку сальную отпустит или зажать норовит. Я сначала брату пожаловалась, так он брата побил. Тогда мой отец к мельнику сходил. О чем у них разговор был, не знаю, но Михей отстал. А потом на покосе напился бражки и полез ко мне. А отец твой рядом оказался. Так он Михея этого одним ударом с ног сбил, а потом взял за шиворот и в реку бросил. Как и сил хватило, не знаю. Михей все грозился ноги ему переломать, но из реки так и не вылез, пока отец не ушел.

Матвей слушал, и перед глазами его стоял отец – сильный, спокойный, надежный.

– А однажды, уже мы семьей стали, повез он меня в тайгу, за ягодой. Год тогда выдался урожайный, вся деревня пахла малиновым вареньем. Ну и мы поехали, да заодно и на пасеку заехали. Пес у нас тогда был, Заграем звали. И вот едем мы, отец твой правит, я на тулупах валяюсь и в небо гляжу. Болтали о чем-то, не помню. Вообще он особенно болтать не любил, но в тайге как будто менялся. И вот едем, болтаем, а винтовка рядом со мной в соломе лежит. И вдруг впереди где-то сначала лай бешеный, а потом визг такой страшный! Я напугалась, уселась, а отец твой этак не глядя винтовку рукой нашаривает. Я ему ее ногой подтолкнула, а сама вдохнуть боюсь: Заграй-то молчит, ни звука. Да и отец весь как-то напрягся, как струна, волком по сторонам смотрит, винтовку у плеча держит. Ох и страшно мне стало. Но спросить боюсь, не помешать бы. И вдруг прямо за спиной у меня треск! Я оборачиваюсь и вижу медведя, страшенный, несется прямо к нам. Я закричать, а не могу, воздуха нет. И тут твой отец спокойно так говорит: