Джастин Пол - Дорогой Эван Хансен

– Папа живет в Колорадо. Он оставил нас, когда мне было семь лет. Вот так. Он тоже не возражает против того, что я здесь.

Ее брови взлетают вверх:

– Колорадо отсюда неблизко.

– Да. В тысяче восьмистах милях. Или около того. Я не подсчитывал. (Разумеется, я сделал это.)

Она заходит в комнату, я пячусь назад и случайно опрокидываю мусорное ведро. Это вполне могла быть ударная установка – такой поднимается звон.

Мы стоим, смущенные, на противоположных сторонах комнаты Коннора. Сесть можно только на кровать. И на стул у стола. Но меня словно приклеили к полу.

– Как бы то ни было, родители у тебя, похоже, действительно замечательные.

– Верно, – говорит удивленная Зо. – Они не выносят друг друга. Все время ссорятся. – Она подходит ближе и садится на кровать. Ее вельветовые брюки задираются так, что становятся видны голые лодыжки.

Я хочу отойти еще дальше от нее, но упираюсь в стену и умудряюсь чуть не смахнуть что-то вниз.

– Ну, у всех родители ссорятся, разве не так? Это нормально.

– Мой папа вообще не понимает, что происходит. Он даже не плакал на похоронах.

Я не знаю, что ответить на это. Такие вещи обычно не говорят тем, кого ненавидят. Но если она больше не ненавидит меня, то обязательно возненавидит позже.

– Твоя мама сказала, что на ужин будет лазанья без глютена, – сообщаю я. – Это звучит действительно…

– Несъедобно?

Пытаюсь не рассмеяться:

– Вовсе нет. Тебе повезло, что твоя мама готовит. Мы с моей в большинстве случаев заказываем вечером пиццу.

– Тебе повезло, что тебе разрешают есть пиццу, – говорит Зо.

– А тебе нет?

Она таращит глаза:

– Думаю, сейчас уже можно. В прошлом году мама была буддисткой, и продукты животного происхождения оказались под запретом.

– Она была буддисткой в прошлом году, а сейчас?

– В этом ее особенность. Она поочередно увлекается разными вещами. Какое-то время тому назад был пилатес, потом – буддизм. Теперь это мясо животных на свободном выгуле. Дилемма всеядного или как-то так. За ней трудно уследить.

Помимо маминого увлечения астрологией и стадионным роком у нее больше нет интересов или хобби. Я пытался уговорить ее гулять, но она ответила, что не любит букашек.

Зо почесывает веснушчатое плечо, а затем наклоняется назад, опираясь на руки. Она улыбается мне, и мое тело считывает это как приглашение. Смотрю вниз и пытаюсь вспомнить, о чем мы только что говорили.

– Мне кажется, это прикольно, что твоя мама интересуется столькими разными вещами.

Похоже, она сконфужена, потому что сконфужен я.

– Такое бывает, когда ты богата и не работаешь. Потихоньку сходишь с ума.

– Моя мама всегда говорит, что лучше быть богатыми, чем бедными.

– Значит, твоя мама никогда не была богатой.

– А вы, наверное, никогда не были бедными.

Это сказал я? Чувствую, что мое лицо начинает пылать.

– Прошу прощения, – говорю я. – Я не хотел – это было очень грубо.

Она смеется:

– Не думала, что ты можешь сказать что-то такое, что не было бы милым.

– Да. Я никогда не говорю неприятных вещей. У меня даже не бывает подобных мыслей . Я просто, я действительно прошу прощения.

– Я озадачена. Ты прямо-таки разрушаешь свой образ.

О черт.

– Прошу прощения.

Черт.

– Тебе совершенно необязательно повторять одно и то же.

А мне так ужасно хочется делать это.

Она берет с тумбочки Коннора собранный кубик Рубика.

– Ты хочешь сказать это еще раз, я права?

– Да, очень.

Зо улыбается мне настоящей, широкой улыбкой, какой редко удостаивает кого-либо, и эта улыбка словно согревает меня. Примерно так: я добился своего.

Она поворачивает одну панель кубика, а затем, передумав, возвращает ее на место. Словно не желая портить его совершенства. И кладет обратно на тумбочку, туда, откуда взяла.

– Я, наверное, должна извиниться за то, что мама написала тебе. Я просила ее не делать этого. – Зо поднимает глаза. – Вряд ли ты нашел то, о чем она говорила.

Мотаю головой.

– Так я и думала. Мама ничего не понимает, когда дело касается подобных вещей. Она не знала, когда мой брат был под кайфом. Он говорил так медленно, а она: «Он просто устал». – Зо замолкает и смотрит на кубик Рубика. – Почему он так написал?

Она почти шепчет. Я не понимаю, о чем она.

– «Потому что на свете есть Зо. И все мои надежды связаны с ней. Хотя я ее совсем не знаю, а она не знает меня». Почему он так написал? – повторяет она. – И что это значит?

Мне невыносимо видеть ее такой. Такой несчастной.

– Может быть, – начинаю я, – то есть я не уверен в этом на сто процентов, но если подумать, Коннор всегда чувствовал… если бы вы были ближе друг другу…

– Мы не были близки, – говорит Зо. – Вообще.

– Я знаю. Но он говорил, что хотел бы этого. Хотел бы, чтобы ты была ближе.

Она вздергивает подбородок. И оживляется.

– Значит, ребята, вы с Коннором разговаривали обо мне?

– О да, конечно же, то есть иногда. Эти разговоры начинал он и никогда я. Само собой. С какой стати я стал бы это делать? Но да, он всегда думал, что ты – классная.

Она чует какой-то подвох, какую-то фальшь.

– Он думал, что я классная ? Мой брат?

– Да, конечно, может, он употреблял другие слова, но…

– Почему?

– Почему он думал, что ты классная?

– Да, – говорит она, подтягивая вверх колени и садясь по-турецки. Я сглатываю. Надеюсь, неслышно.

– Ну, о'кей. Дай мне вспомнить. О, о'кей. – До чего Зо классная – это предмет, который я знаю прекрасно. – Значит, когда ты исполняешь соло на гитаре, то закрываешь глаза – может, даже сама не замечаешь этого, – а на губах у тебя полуулыбка, словно ты услышала самую забавную вещь в мире, но это – секрет, и о нем никому нельзя рассказать. Но то, как ты улыбаешься… Будто все-таки делишься с нами этим секретом.

– Я все это проделываю?

– Абсолютно все. По крайней мере, так говорил мне Коннор.

– А я и не знала, что он не спал на моих концертах. Родители вечно заставляли его ходить на них.

Я смеюсь, типа, конечно же, он не спал! Ты только что сказала нечто очень смешное.

Она смотрит вниз и скребет шов на стеганом одеяле Коннора. Я опять наступил на те же грабли. Зашел слишком далеко. Я не должен был углубляться во все это, ведь я пришел сюда, чтобы наконец-то освободиться. Сделай это. Сейчас же.

– Знаешь, впервые он сказал обо мне что-то хорошее в записке, – произносит она. – Записке, адресованной тебе. А мне он ничего подобного не говорил.

– О. Ну. Он хотел это сделать. Просто… не мог.

Она долго обдумывает мои слова. А потом застенчиво спрашивает:

– А еще он обо мне что-нибудь говорил?

Ну как мне ответить на этот вопрос?

Но не успеваю я что-то придумать, как она вскакивает с кровати и отходит от меня.