Олег Попцов - И власти плен...

В его понимании владельцы собак чуточку чудаки, свихнувшиеся люди. Он встречал их на улице. Отрешенные лица, одеты в старые, отслужившие свой век одежды, как если бы собрались на разгрузку овощей, цепко ухватив озябшей рукой поводок, они расхаживали взад и вперед по пустырю.

Стоило заняться непогоде, улицы отчетливо пустели, отчего непогода, получив простор, буйствовала еще отчаяннее. В такие дни эти собаководы особенно приметны. Ветер завывает, от мороза слезятся глаза. Из-за потертого воротника не видно лиц, но ты угадываешь их выражение. Стоят как изваяния, как тени, обтекаемые ветром. Где-то носится пес, и лай его сносит в сторону все тот же ветер. Плюнуть бы на все да уйти греться. А как плюнешь? Дома замучают вопросами: сделал ли он то? Уж больно быстро вернулись. Проследил ли? Уверен ли?

Наденька ждала ответа. «Он мне не откажет, — думала Наденька. — Он же сам говорил: дом стал сиротливым. Появится пес. Новые ощущения. Забот, конечно, прибавится, не без того. Лида Горшенкова — баба ушлая. Уж кто-кто, а она жизнь знает. Заводи пса, говорит, и всем разговорам о детях конец. Сережа — мужик ласковый, однолюб. Он к псу привяжется. И потом, пес в доме — хороший тон. «Породистый пес, — уточнила Лида, подмигнула Наденьке и тут же пообещала: — Я для тебя такого эрделя сосватаю! Ухх!! — Лида восторженно поцеловала кончики пальцев. — Кобелек экстра-класса. Если хочешь знать, эрдели — эталонная порода». Наденька улыбнулась воспоминаниям. Настроение жены насторожило Сергея Петровича. Среднеарифметический собаковод, явственно нарисованный воображением, замерзший и отрешенный, потускнел и пропал.

«Надо думать о чем-то более значительном», — приказал себе Сергей Петрович и стал думать о только что ушедших гостях. Все Наденькины увлечения — блажь. А блажь идет известно от кого — от гостей. Он старался переменить к ним отношение. Но гости словно бы не замечали его стараний: беспричинно улыбались, вышучивали его стеснительность и, как прежде, прощали его присутствие в этом доме. У него возникло острое желание наорать на этих быстротекущих мимо, незапоминающихся людей. В такие минуты он, как правило, сталкивался в дверях или на кухне с Наденькой, ловил на себе ее ласкающий взгляд, и все, абсолютно все не имело смысла. И уже другой Сергей Петрович выговаривал сам себе. Я виноват, только я. Они не похожи на меня, и я им эту непохожесть в вину ставлю — нехорошо. Просто я многолюдья страшусь. Тебя спрашивают, ты отвечаешь, смеешься беспричинно. Говоришь, говоришь, а слова как эхо — ударяются о что-то неживое и летят назад. Вот и гадай: глухота людская непробиваема, а может, слова твои все мимо людей, от стены к стене. Чего я заладил: люди, люди… Нас двое: я и она. Притерпелись друг к другу. Обыкновенная усталость тяготит. Устаешь быть отзывчивым, добрым. Устаешь угадывать и соглашаться устаешь. Все может осточертеть, даже восхищение. Необходимы потрясения, смена настроений. Легко сказать — потрясения. Кого и чем должно потрясать? Я считал, будет ребенок, и ощущение сиротливости, одиночества неминуемо пройдет. Наденька добра ко мне. Все пристойно и чинно.

Моя работа достаточно утомительна. Конструкторское бюро, отдел реконструкции. Интересно, но бесперспективно. Наденька права: я не из тех, кто умеет находить собственную выгоду. Я пробовал рассказывать ей о своей работе. Мне всегда казалось: она понимает меня, сочувствует. Бывали и упреки. Но после них Наденька поднималась с тахты, шла ему навстречу своей волнующей походкой, обнимала за шею и осторожно прикрывала рот Сергея Петровича маленькой точеной ладошкой: «Не надо, — говорила она чуть слышно. — Я тебе верю. Ты у меня жутко принципиальный». И прерывала мои взволнованные слова поцелуем. И тотчас я проваливался в некий мир небытия, и, как сквозь туман, ко мне пробивалась навязчивая мысль: в самом деле, зачем ей все это? Мои неурядицы — мои заботы. Она права — дома должен быть покой. Для этого надо совсем немного: слушать щебетанье Наденьки и думать о том, чему это щебетанье посвящено.

Боже мой, сколько невероятных идей, непостижимых интересов умещается в этой грациозной, запахнутой в золотистую шаль волос головке.

— У Гребицких объявился родственник в Канаде, оставил им наследство. Называют какие-то фантастические цифры.

Знает ли он Лашенкова? Костя Лашенков! Неужели не помнит? Работает в газете. Высокий, похож на викинга. Так вот, Костя купил машину у итальянского посла. Верка дура. Упустить такого парня. А впрочем, еще не вечер.

Наденька оглядывает себя в зеркале, потягивается. У нее нет пальто. И приличной шубы нет.

Нет-нет!! Наденька машет руками. Пусть он не думает, что она жалуется. Просто пришлось к слову.

— Давай пригласим в гости пару из ГДР. А затем в порядке обмена поедем к ним. — На приеме в посольстве она познакомилась с двумя интересными немцами. — Куда запропастились их визитные карточки?

— Почему именно в ГДР?

Его вопрос вызывает улыбку.

— Балатон, Золотой берег, Татры. Этого добра у нас и дома хватает, — Наденька буквально давится смехом. — Ты профан. Между, прочим, уровень благосостояния в ГДР выше, чем в ФРГ. Ты знаешь, что такое бла-го-сос-то-я-ние?! — Она разделяет слово на слоги. Маленькая ручка делает один взмах, другой. — А красивых мест, где их недоставало? Кстати, о даче. У меня грандиозный план. Второй этаж отделать под спальню и кабинет. Мне обещали шикарного мастера по интерьеру.

Ее придуманный мир прекрасен. Как жаль, что он не приспособлен для жизни.

— Видишь ли, — он вяло улыбается, — это потребует немало денег, а где их…

— Что где? — Наденька погрозила ему пальцем. — И не вздумай начинать свои нудные подсчеты! Ты должен меня носить на руках, негодник. Честное слово, я завидую тебе. Где ты раздобыл такую жену? Поверь, мне повезло меньше — несообразительный муж. Вот здесь, — Наденька легонько потрогала пальцем лоб, — помрачительная идея. Два года мы сдаем дачу. Но не оптом, а по комнатам. Я все обдумала. Две террасы, две комнаты внизу, плюс верх. Тысяча рублей нам не помешает. А две — тем более. Потом мы делаем головокружительный ремонт и… — Наденька вылетает на середину комнаты. Несколько фигур вальса, реверанс. У нее порывистое дыхание, щеки раскраснелись. Наденька нравится себе, очень нравится. Н-да, мечты, мечты…

— Сережа! — Наденька повысила голос. — Ты, кажется, меня не слушаешь? Пойми же наконец. Это живое существо, оно потребует участия.

— Участия?! — спохватился Сергей Петрович.

— Разумеется. Сначала он будет очень маленьким — вот такусеньким. — Наденька сложила ладони лодочкой и подула в них. — Значит, ты согласен?!

Левая щека у Сергея Петровича дернулась, он ответил не сразу. Да и что ответишь? Возражать? Нет уж. Чем раньше наступит этот собачий бум, тем он раньше кончится.