Олег Попцов - И власти плен...

Васильчиков всегда смотрит спектакль из зала, лишь в кульминационные моменты появляется за кулисами — он считает, что это вдохновляет актеров. На этот раз впервые весь спектакль проторчал в ложе. Сидел, скрестив руки, подергивал головой. Ему не нравится, он не скрывает своего неудовольствия, афиширует его. Поставил Разумовскую в общую очередь, так, кажется, это у него называется. Отныне и навсегда — равная среди равных. Может быть, впервые она возненавидела его. Менялись декорации, в мимолетные промежутки музыкальных пауз Паша, обезумевший от волнения, ухитрялся оказываться рядом с ней и однажды, потеряв контроль над собой, поцеловал в шею. Скорее всего от смущения и стыда (эту его вольность заметили) простонал в бессильном отчаянии: «Да не смотри ты на этого филина. Он лжет, лжет! С ума сойти, как ты хорошо играешь!»

В антракте никого не пустила к себе, ходила по комнате и повторяла: «Лжет, мстит; мстит, лжет». Всеми овладело необъяснимое возбуждение. Так бывает: игра одного или двух в спектакле настолько заразительна и хороша, что остальные чувствуют себя вдохновленными и бросаются вдогонку, желая настичь ушедшего вперед. Она не знала, ее ли игра так взбудоражила всех, наэлектризовала атмосферу за кулисами, однако, коснувшись этого возбуждения, она приняла его как сочувствие, как солидарность, и появились силы, уверенность. И ярость, иначе это внезапное состояние не назовешь. Паша вытолкнул ее на сцену. Пропал зрительный зал, уже не замечала и не чувствовала припекающего жара юпитеров, приняла эту жизнь как всамделишную и стала чувствовать, думать и страдать по ее законам. Другие, неотрепетированные движения, интонации; текст рвался житейскими репликами, брошенными от себя, но точными, подсказанными настроением спектакля и публики… Автор хватался за голову, но было поздно: актеров понесло… Васильчиков вышел только один раз. Автор появился на сцене бледный, у него был вид человека, пережившего внезапную опасность и чудом уцелевшего, и, хотя все, что окружало его, было переполнено ликованием и расположенностью к нему, он оставался еще там, в зоне неминуемой беды. Автор не знал, что все это называется славой, успехом. Первая пьеса, можно свихнуться по неопытности. Был крайне неуклюж, жал руки и целовался со всеми подряд. Уже подхватили и понесли волны раскованности, дозволенности, влюбленности.

Стук в дверь. Она выпрямилась, почувствовала сквозняк, прядь волос заслонила глаза, она отвела ее. Увидела цветы и тотчас вспомнила Пашин шепот: «Вас ждут». Стук в дверь повторился.

Он извинился за настойчивость, поздравил с хорошей игрой, стряхнул сигаретный пепел с рукава. У нее хорошая память на лица. Этого человека она видела впервые. Он был одет в скрипучее кожаное пальто. Обвел глазами комнату. Заметил кресло, заваленное костюмами, не спрашивая разрешения, собрал все в охапку и перенес на ящик в углу. Теперь кресло было свободным. Сел, чуть развалясь, выставил вперед костистые колени. Вынул сигарету, посмотрел на нее. Она пожала плечами.

— Если невтерпеж, курите.

— Да вы садитесь, — сказал он. (Однако нахал! Разумовской стало интересно). — Иначе я тоже должен встать, а я устал. Весь день на ногах. Там, в фойе, толпятся, похоже, ждут вас. Я думал, Васильчиков набивает себе цену. Чистая случайность: у меня испортилась машина, коллеги согласились подбросить. По дороге разговорились, оказалось, они едут сюда. Значит, судьба, решил я и приехал.

— Сочувствую.

— А вы колючая.

— Я нормальная. Вы уже успели рассказать и про машину, и про коллег, но я еще не знаю, кто вы.

Он чуть подался вперед, изображая поклон. Держался непринужденно, не замечая ее растерянности и настороженности.

— Вы не возражаете, если я сниму пальто?

— Возражаю, — ответила она. — Я тороплюсь. Вы же сами изволили заметить: меня ждут.

— Откуда в вас столько спеси? Я ведь могу обидеться. — Он положил шляпу на колени. Посмотрел на свои руки, подвигал пальцами. Руки выглядели ухоженными, чистыми. Он остался доволен. — Моя фамилия Егорьев, Александр Петрович. Кинорежиссер. — Он не задал вопроса, знает ли она, слыхала ли. Своим безразличием к возможному ответу он все ставил на свои места. Еще одно признание его известности ничего не добавит.

Она не слышала такой фамилии. А если бы и слышала, из чувства противоречия заявила бы обратное. Но он не спросил. Назвал несколько фильмов. Два из них она, кажется, видела. Ее вымотал спектакль, даже когда он сказал, зачем пришел, она не оживилась. Ей предлагали роль в фильме. Гость почувствовал, что не пробудил интереса. Уточнил: главную роль. Нервно потер руки, сказал: «Н-да». Она либо не понимает, о чем он говорит, либо не слушает его. Егорьев разозлился. Другая бы ополоумела от счастья. Сколько их таких: звонили домой, околачивались около студии, не давали проходу на улице. Какая там роль — поучаствовать в массовке, соприкоснуться, пожить запахами, страстями, хотя бы потолкаться, поглазеть, унести с собой пыль этого золотого, плывущего в счастливой удачливости мира. Не задумываясь бросают работу, летят, как мотыльки на свет. Скучно. Всегда есть выбор, у каждой на руках свидетельство ее бесправия — временный пропуск. Окажись такая среди них, он и не взглянул бы. А, впрочем, нет, взглянул бы. Красивая, зараза. Он уступил раздражению, охватившему его, и крикнул, словно пригрозил: «Фильм, между прочим, многосерийный».

На сегодняшний вечер ей хватило бы успеха их премьеры. Зачем понадобился этот странный человек? Чего он от нее ждет — чтоб она захлебнулась восторгом? И это после того, как он дал ей понять, что считает народный театр забавой для взрослых детей, уязвленных своим непризнанием, что Васильчикова не ставит ни в грош? Все это похоже на розыгрыш.

А если Васильчиков подослал этого человека умышленно? Она согласится и, конечно же, провалится — так задумано. Ей не дадут проходу. Возгордилась, раскудахталась, да кому ты нужна? Все представилось крайне зримо и удручающе. Она потерла виски, освобождаясь от наваждения, и бесстрастно, почти рассеянно сказала:

— Нет-нет, я не смогу.

«Либо дура, либо сумасшедшая», — думал Егорьев. Упрощенные характеристики не развеяли сомнений. Ему давно пора оказаться на высоте своего профессионального предназначения, встряхнуть эту ошалевшую бабу, обрисовать ей масштабы ее скудоумия, еще лучше — обругать ее. Пусть он в ее глазах окажется хамом, но по крайней мере она поймет: у него есть выбор. Таких, как она, через его руки прошли сотни.

Он удивлялся своему терпению. Во всяком случае, он должен знать причину ее отказа. Кожаное пальто издало нетерпеливый скрип. Осталось затянуть пояс. Что-то грозило закончиться, так и не начавшись, не обозначившись. Она поняла, что будет мучиться, ругать себя за несговорчивость и непрактичность. Он почувствовал перемену в ее настроении и встал. Поискал глазами шляпу, потянулся за ней.