Олег Попцов - И власти плен...

Да поймите же, зал заседаний! Мы туда с грехом пополам рояль втащили, а вы заладили: хор… Низкий, длинный, как пенал. Ни акустики, ни видимости. Что там еще? Как «кто поет»? Наши подшефные — театр оперетты. Кстати, предупредите их, может быть министр, чтобы без вольностей. Кто открывает? Интересный вопрос. Если нет, то да. Ну, а если да, то нет. Во всяком случае, секретарь парткома всегда во всеоружии. Наш корабль может дать течь, все под богом, но потонуть не имеем права. У меня все. Вперед.

Уже в дверях настигает телефонный звонок. Стою в нерешительности: брать трубку или не брать? Загадываю на хорошего человека, в крайнем случае на хорошую весть. Внушительный вздох, три секунды пауза, выдох. «Алло, это Пташников!» Я же говорю, суеверие до добра не доведет. Против своей воли опускаюсь в кресло: ну, что там у вас? «У нас скверно. Надо возвращать».

До банкета остается восемь часов.

Счет времени мы ведем на годы. Тронешь календарь и ужаснешься — бог мой, уже декабрь, и непременно сорвется с языка: «Ну и ну, опять год пролетел». Мы не меряем жизнь часами, не привыкли, и представляется маловероятным, чтобы прожитый час был поворотным — не в масштабах дня, что понятно и естественно, а в пересчете на всю твою жизнь. До того и после того.

Последние дни, а они, как ни мерь, сложились в одну неделю, Голутвин прожил в состоянии полуглухоты.

…Новый дал понять, что разговор окончен. Голутвин замешкался, трудно вставал. Кресло было глубоким и неудобным. Еще и стол задел, чуть не повалил на себя, чтобы удержать равновесие. Когда вышел, понял, кресло здесь ни при чем. Да и просидел он в этих креслах, казавшихся до поры такими уютными, почти домашними, если сложить часы, дни, считай, треть жизни. Не в креслах дело. Ноги не держат. Закрыл за собой дверь. И не улыбка — судорога растянула, исказила лицо.

Еще не понимал, не оценил происшедшего, шел увлекаемый обидой, но уже точно с этого момента притупленно, половинчато слышал, чувствовал, видел. Ходил на работу, отдавал распоряжения, участвовал в совещаниях, два или три раза говорил по телефону с министром и всякий раз с недоумением оглядывался по сторонам, не понимая, куда подевалось эхо.

Бывают дни, в которых значим всего один час, а то и несколько минут. Все остальное — день, неделя, месяц — лишь фон, пространство, окрашенное в цвет этого часа.

Новый пригласил Голутвина на пятнадцать тридцать. Проговорили час восемнадцать минут. Без двенадцати пять Голутвин закрыл за собой дверь. Вся жизнь осталась за пределом этого часа. Впереди была пустота. Он сделал шаг и удивился, куда подевалось эхо.

На банкете он окажется среди других. Не случись этого разговора с Новым, вне сомнений, Голутвин бы его и вел, этот банкет. А теперь?.. Развяжутся языки, начнут изливать душу, посмеиваться, поругивать… Куда ни повернись, безрадостно, скверно. Метельников висит на телефоне, настаивает на встрече. Спрашивается, зачем? Если бы я его не знал! Нервничает, хочет удостовериться…

Голутвин много раз в своей жизни пытался вести дневник, однако пристрастие оказывалось недолгим, он остыл, ограничивался записными книжками, книжки легко терялись, пустые страницы ветшали, желтели от времени. В тот вечер он подумал, что упущено что-то крайне важное, и, будто оправдываясь перед собой, достал тетрадь и на первой, чистой странице сделал запись.

«Д о т о г о — уже в прошлом. П о с л е т о г о еще не наступило. Время числится, а сути пока нет, скорее всего этот час и есть час на перепутье.

Я знаю, уже ничего не изменишь. Мы живем по принципу: что скажут о нас другие. Возможно, это и справедливо — не для себя живем. Не стану оспаривать очевидного, тем более, нас уже не переделаешь. Мы разучились говорить о себе сами, оценивать себя, будто страшимся упрека в самовлюбленности, тщеславии, нескромности. Легко соглашаемся с чужими оценками. Но все время подавлять себя, соглашаться с чужими взглядами на собственную личность — значит культивировать в себе холуйство.

Я не защищаю себя, не обо мне речь. Но разве ты сам, твоя жизнь не есть достаточная причина, чтобы, оттолкнувшись от нее, ты имел право заговорить в полный голос о честности, о справедливости? Что скажут о тебе другие? А если они не захотят говорить или их не спросят? Всякий человек, каким бы кристальным он ни был, говоря о ком-либо другом, непременно пристрастен, в этот момент он думает и о себе тоже, соотносит сказанное со своим личным интересом. И неразумно считать его слова о тебе более справедливыми, нежели слова твои собственные».

В нескольких местах Голутвин подчеркнул написанное, затем поставил дату, посмотрел на часы и указал точное время: двадцать восьмое ноября, двадцать один сорок пять.

Запись накануне банкета.

«Из всех новостей главная — звонил Метельников. Жена не ведает сомнений. Показала три платья, спрашивала, какое надеть. Я вот состарился, а она выбирает платье. Как ей сказать? Передумал, мне нездоровится? Знаю, что Метельников здесь ни при чем, а мысль гложет: почему Новый назвал Метельникова? Я считал Метельникова своей опорой, он часто рассуждал о единомыслии, неужели я в нем ошибся? Новый назвал его имя, я дал Метельникову высочайшую аттестацию. Он говорил так, словно подозревал в нем (или во мне?) противника своих идей. Алогично, но факт: он назвал Метельникова».

Жена заглянула еще несколько раз. Платья отложены в сторону, теперь она советуется насчет костюмов. С кофточкой, без кофточки, стоячий воротник, ажурный воротник — в глазах зарябило. Зачем она все это делает, думал Голутвин.

По крайней мере в главке никто не затевал унизительного разговора о пенсии. Тут многое зависело от него самого, он избегал людных сборищ, а если кто и пытался с ним заговорить, ссылался на занятость и тотчас уходил. Похоже, все привыкли к неопределенности: верили и не верили. А вот если я сам скажу: было — другой разговор.

Метельников ищет встречи, а я хочу ее избежать. Лучше чего-то не знать. И для него лучше, и для меня.

Выбор сделан. Она наденет темно-синий костюм. Как это называется? Кажется, велюр. С кофточкой тоже непросто, но она решила. Белая, кружевной воротник с розовым отливом. Ну а туфли? Ладно, она оставляет его в покое, туфли выберет сама.

Это было даже не совещание. Новый все время подчеркивал, что принимает решения коллегиально. Стиль стал другим, даже лексика изменилась. Прежний вызывал, как правило, сам. Без предваряющих слов, без объяснений: зайди ко мне. Теперь всех обзванивал помощник, он привел его вместе с собой. Вышколен, выглажен, накрахмален. Никаких пережимов: «Константин Петрович ждет вас». И спросить ничего не успеешь, уже на все есть ответ: время, присутствующие, тема разговора.