Михаил Садовяну - Новелла современной Румынии

— Симеон человек скрытный, — как-то сказал мне Тоадер, тот самый, что когда-то возил меня на пойму. — Но он терпеливый и упрямый. Он не так-то легко сдается. Никак не мог он забыть пойму.

— А что же стало с поймой? Как там? — поинтересовался я.

— Да там теперь рай земной! Истинный, рай! Ты должен, посмотреть своими глазами! — ответил Тоадер. — Пойма-то осталась за каменоломней, но развели они там такой огород, что просто диво! Брат Симеона прислал инженеров и агрономов, а они там такие чудеса сотворили… Обязательно сам погляди!

Перед отъездом из села я поехал на пойму. Уж очень мне хотелось убедиться, что Тоадер сказал правду.

По дороге в памяти у меня всплывали картины старой, заросшей буйной зеленью поймы, богатой и расточительной, охраняемой старым Вырнавом от лютой реки и от еще более лютых и жадных людей. Потом я вспомнил, как выглядела пойма, ограбленная ворами, простертая под лучами солнца, как облезлая ослиная шкура, отданная на произвол яростных волн, так как трудящиеся не сумели стать ее настоящими хозяевами.

Теперь мне не терпелось посмотреть, что им удалось там сделать за это время. И действительно, было на что поглядеть. Я подъехал к Валя Стярпэ: когда-то она была сплошь заболоченной, заросшей сорняками и вьющимися растениями, и служила убежищем для рыб и болотных птиц. Но теперь я не узнал этого места. Вместо болота я увидел проточный пруд с бетонным мостиком. В пруд втекала речка, а когда она вздувалась и разливалась, он служил прекрасным стоком для свирепых вод, которые теперь уже не могли залить пойму. Тут же за прудом начиналась рисовая плантация, разделанная цементными желобами на квадраты и питавшаяся его водой. Дальше раскинулось широкое поле, где краснели тяжелые красные помидоры. Затем следовали бесконечные грядки перца всяких сортов — длинных и тонких, как маленькие клобуки, пухлых и толстых, словно перепелки летом, и, наконец, темно-зеленых, почти круглых, похожих на мячики. Картофель с высохшей ботвой, уже годный для уборки, красная свекла с поникшей багровой листвой, последние тыквы, арбузы и дыни. Все это изобилие овощей напоминало натюрморты знаменитых голландских художников. Картину дополняли чистое спокойное небо и дурманящий аромат осенних цветов — георгин, петуний и герани, расцвечивавших этот мир овощей. На полянке созревшие маки поднимали круглые головки с зубчатыми краями. Рядом расстилался участок, покрытый алыми георгинами. Дорожки были окаймлены мощными подсолнухами, которые словно взвешивали в своих тарелках, полных семян, золото солнечных лучей.

Наверху, на холме, на месте убогой мазанки вырос каменный дом. Берег был обсажен лесными и плодовыми деревьями. Перед домом стоял малыш годиков трех, уплетая красный ломоть арбуза. Он измазался соком по уши, а к кончику носа прилипло черное семечко.

— Как тебя звать? — спросил я.

Он уставился на меня своими огромными, похожими на фиолетовые маки глазами, отложил в сторону огромный ломоть арбуза и только тогда ответил:

— Гицэ, и мне тли года.

Подошел его отец с большой корзинкой перца. Я сразу же узнал знакомого сторожа и даже не стал расспрашивать, как ему теперь живется. Посмотрел на каменную дамбу, которая окаймляла выступающий край холма. Берег со всех сторон был надежно защищен от воды дамбой до того самого места, где река стихала, разветвлялась на несколько рукавов и исчезала среди плавней и островков, заросших ветлами, акацией и тальником.

Солнце садилось спокойно, словно радовалось, что весь день согревало и помогало созреть овощам, заготовленным для рабочих каменоломни.

Речные волны что-то лепетали на своем языке, как обласканный младенец в колыбельке, и переливались в отблеске пурпурных, золотых и серебряных лучей. А солнце как будто смеялось и говорило: «Завтра с утра вновь примемся за работу!»

Лишь на самом краю неба собрались хмурые черные тучи, словно напуганные приближением огромного огненного колеса солнца.

Перевод с румынского А. Садецкого.

Ангел правильно рассчитал: «О грузовике объявлю лишь к концу совещания». Заведи он этот разговор в самом начале, присутствующие потеряли бы голову, и совещание провалилось бы. Кто бы стал тогда говорить о саде и утепленном хлеве для овец, о квадратно-гнездовом посеве кукурузы и конвейерном посеве кормовых? Поэтому он решил подождать до конца. Ему одному была известна тайна. Ему и секретарю первичной партийной организации. Они вместе ездили в районный центр, где им выделили грузовик. Но они договорились никому не сообщать об этом до тех пор, пока не наступит подходящий момент. Ангел, который прежде был сержантом на фронте в Малых Татрах и некоторое время даже командовал взводом, сказал Добре:

— Послушай-ка, товарищ, насчет грузовика скажем только в конце совещания. Иначе в них вселится бес и все будут толковать только о грузовике.

Совещание продолжалось уже около четырех часов. Некоторые выходили во двор и, возвращаясь, спрашивали в дверях:

— Какого черта так надымили? Откройте окно, не то мы задохнемся тут!

Окна открыли, и кто-то выглянул во двор, испуганно спрашивая:

— А который теперь час, Кырлан?

— Торопишься?

— Мне пора домой, — ответил человек, лукаво подмигивая, — а то к ужину опоздаю.

Он хотел было направиться к выходу, но Кырлан остановил его:

— Эй, куда ты, разве повестка дня окончена?

— А чего там еще? Мелочи. Ерунда всякая!

— Ерунда, говоришь?

В это время поднялись и остальные, явно намереваясь уйти.

Ангел постучал ключом по столу и крикнул:

— Не расходитесь, товарищи, осталось еще два вопроса.

Несколько человек с пристыженным видом остановились у дверей. Двое уже успели выйти; их тяжелые шаги гулко отдавались в коридоре. Ангел многозначительно переглянулся с Добре, посмотрел на часы и шепотом спросил:

— Сейчас сказать?

Секретарь парторганизации взглянул на собравшийся в зале народ, увидел, что некоторые уже направились к выходу, что женщины уже встали, оправляли и подвязывали косынки, тоже готовясь уходить, и кивнул, разрешая Ангелу открыть тайну. Ангел медленно поднялся, откашлялся без всякой на то надобности и налил воды в стоявшую перед ним железную кружку. Так он делал всегда, когда собирался выступать, и один из присутствующих, стоявший у дверей, тот самый, что боялся опоздать к ужину, скорчил недовольную мину.