Евгений Туинов - Человек бегущий

В этой-то уверенности и застал его звонок, возвестивший об окончании второго урока. Между делом он отхватил на этой проклятой алгебре очередную «пару» в дневник. Его вызвали, а он даже не врубился, что за тема урока, что за задачку ему предлагали решить у доски. Короче, — где наша не пропадала! — Грушенков молча отнес дневник на стол Надежде Осиповне и возвратился на место. Потом оказалось, что задачка сложная была. Зубрила Ленка Жихарева, и та не справилась. И Надежда Осиповна ее еще укорила, мол, вон Груня, тот хоть честно признался, что ему слабо, а Жихарева у класса десять минут отняла, но решить не решила. Ему даже мельком сделалось приятно, что не потащился к доске, не унижался в беспомощности, не ждал позорной подсказки — все равно «пара» была ему обеспечена, так что лучше уж так, дневник на стол, и все дела. Только вот почему они его Груней зовут? Ну, одноклассники-то ладно, но учителя-то, учителя!.. У него и фамилия имеется, и в классном журнале она правильно записана, и на его дневнике. Ведь Надежда Осиповна так и сказала: «…вон Груня, тот хоть честно признался». Надо будет вопросик задать, чего это они? Потом как-нибудь, не сегодня… Какой-то он сегодня рассеянный из-за этого Борика. В общем, деваться некуда — придется у новенького спросить денег. Только откуда у него? Тогда у кого еще?

Грушенков медленно прогуливался по школьному коридору, сложив, ну совсем как Андрей Владимирович, руки за спиной. Мимо проносились пятиклашки с визгом и гоготом, кого-то валяли по полу, тузили кого-то в укромном углу возле мужского сортира, с кем-то разбирались дежурные…

— Слышь, Жихарева, а Жихарева, — остановил Грушенков одноклассницу.

Ленка прогуливалась со своей подружкой Алкой Воронихиной, чинно так, под ручку, ну как это они умеют, эти бабы, с понтом они на танцах или где на бульваре летним вечером..

— Чего тебе, Груня? — удивилась Жихарева, но остановилась.

— Давай, Жихарева, дружить, — уныло пошутил Грушенков без всякой задней мысли. — Мы ведь с тобой на пару по «паре» схлопотали. У нас есть то, что сближает. Ну и что, Жихарева, что ты отличница, а я с двойки на тройку. Это дружбе не помеха. Вот дай мне, Жихарева, для начала нашей дружбы двадцать рублей в долг. А?

Ленка покрутила пальцем у виска, и они отвернулись с Алкой обиженно и зашагали по коридору — этакие неприступные фифочки, нос кверху, глазки книзу… Тьфу! Тошно смотреть. Но где взять денег? Если честно, то девчонок из своего класса Грушенков презирал. Ну, что в них такого, что нормальные мужики по ним сохнут? Например, Славка-друг из-за этой Алки Воронихиной тогда… Стоило ей рядом пройти, Славка аж бледнел весь, вытягивался в струнку, напрягался и дышал неровно. А она-то, она, хвост пистолетом, по сторонам ни-ни, не глядит… Да она и сейчас мизинца его не стоит с левой ноги, да Славка, да он, да если уж на то пошло!.. Короче, не пара она ему была, и баста. И вообще это у него как болезнь — поломала, покорежила и прошла. И слава богу! Должна была пройти. Не ходить же ему было всю жизнь чокнутым! Другое дело Лида Варенья из «Завета»…

Прозвенел звонок, и Грушенков пошел на уроки труда. Они всегда были спарены, эти в общем-то любимые им уроки, любимые за то, что тут, за верстаком или за токарным станком, Грушенков не чувствовал себя хуже других, тут у него все ладилось, — деталь там если выточить какую или заготовку для болта, резьбу нарезать, напильничком пошмурыгать по железяке, просверлить что-нибудь или табуретку сварганить, — тут у него руки оттуда, откуда надо, росли, даже самому непонятно было, где только нахватался.

— Ты это, Цуканов-Марципанов, — догнав новенького, обратился к нему Грушенков издалека, — ты бы хоть штаны книзу чуток заузил, сделал бы себе бананы. Если есть машинка в доме, давай приду, прострочу — фирма будет, не отличишь! А?

— В смысле? — удивился Цуканов.

Вот так он всегда, новенький этот, Ты ему дело говоришь и никакого, значит, камня за пазухой не держишь, а он как бы подозревает тебя в чем, все смысл еще какой-то дополнительный ищет.

— Да какой тебе смысл-то еще? — усмехнулся Грушенков. — Машинка в доме есть у вас швейная или нету? Ну мать шьет небось… Ага?

Цуканов странно как-то молчал, опустив глаза, набычившись, но Грушенков ничего пока не почувствовал за этой странностью и уточнил в шутку:

— Может, у твоей мамаши способностей к этому делу нет? Бывает. Моя вона когда машинку купила, а до сих пор ровную строчку прострочить слабо. Не умеет, не дано!

— Что тут смешного? — наконец спросил Цуканов, краснея.

Грушенкову кисло как-то сделалось под ложечкой, будто от дурного предчувствия, но куда-то его уже несло не туда, какая-то глупая, ироничная, залихватская сила, и он, невольно подчиняясь ей, снова спросил:

— Чего ты, чего покраснел-то, как скромный? Ты, случаем, не инкубаторский, Цуканов?

— Я с отцом живу. Развелись они, а я с отцом выбрал, — тихо сказал Цуканов, напряженно глядя куда-то поверх его головы, и Грушенкову почему-то расхотелось спрашивать его о деньгах. — Нету у нас с батей швейной машинки, — уже нервно уточнил Цуканов. — А за инкубаторского можно и схлопотать!.. Да и бананы твои мне без надобности. Чего ради? Брюки у меня как брюки. Обойдусь!

Ну вот и этот сразу в бутылку полез. Кто лее знал, что у него дома такое? Мать от них с другим ушла, что ли? Бывает, бывает, конечно. Если отцы уходят, то почему матери не могут? Наверное, и они… А вообще чего он так переживает-то? С отцом, может, и лучше даже. Если он снова не женится, конечно. А хоть и женился бы… Может ведь и ничего тетка попасться. Надо же! Кругом, значит, всеобщая безотцовщина, а этот кайфово устроился. Грушенков чуть-чуть даже позавидовал новенькому. Оно ведь если бы не брательник, если б вдвоем ему жить с мамашей, хоть вой тогда — до чего было бы тошно. Он и так за два последних года, пока Серега в армии геройствует, ого-го от нее натерпелся!

Цуканов надел фартук. Сегодня всем было задание сточить напильником лишнее с грубо обработанных заготовок для молотков. Халстиныч, в смысле Михаил Константинович, уже давно роздал каждому по железному, просверленному в центре, заостренному брусочку, лишь отдаленно напоминающему молоток, и ушел за свой учительский стол читать газеты. Пора было приниматься за работу. Читать-то Халстиныч читал, да то и дело поглядывал поверх очков сурово. Грушенков его уважал, поэтому тоже приоделся в фартучек — эдакий черный, каляный, негнущийся кусок брезента, заляпанный руками не одного поколения лоботрясов, лоснящийся от машинного масла, смазочных жиров и вообще от всей своей трудовой матерости — и взял в руки напильник. Ребята за своими верстаками уже шмурыгали железом о железо кто как — вразнобой, без особого рвения или, наоборот, с пристрастием. Звуки раздавались душераздирающие. И как только Халстиныч выносит такое каждый божий день?