Евгений Туинов - Человек бегущий

— «Прихожу домой с работы, рашпиль ставлю у стены…» — пропел Гришка Мерцалов из своего любимого Высоцкого.

— Ты мне это брось разлагающие песенки на уроке трудового воспитания распевать! — рявкнул Халстиныч на всю мастерскую и тут же хмыкнул примирительно. — Может, и дальше споешь, чего у них там вышло?

Но дальше Гришка петь не решился.

— А тебе чего, собственно? — вдруг спросил Грушенкова Цуканов, незаметно приблизившись.

Грушенков вздрогнул и чуть не выронил заготовку из рук. Лицо у Цуканова было виноватое, покорное и грустное, как у верного пса. Грушенков малость устыдился даже. Мог бы ведь и почувствовать, что с матерью у новенького как-то не так, как у всех, тонкости свои, надрывы.

— Ты, значит, это… — уже отчего-то волнуясь, косноязычно начал Грушенков. — Не бери в голову. В смысле, мало ли кому чего взбредет спросить. А машинка и у меня дома есть, приходи завтра, справим тебе банананы, как у людей. Ну чего, чего ты ходишь-то, как князь Кропоткин? Еще во фрак прикинулся бы… Мне вообще-то деньги нужны… — сам не ожидая от себя такого перехода, признался он новенькому. — Ага. Ты как там, в смысле с валютой?

— Сколько? — спросил Цуканов.

Ишь! Ничего себе!.. Вроде, деловой. Грушенков прикинул, глядя в серьезные решительные глаза Цуканова, стоит ли пугать его всей суммой сразу? Может, половину пока попросить, а другую еще где-нибудь стрельнуть? Только где?

— Много, — сказал он уклончиво.

Цуканов ждал молча.

А-а-а!.. Была, не была! Грушенков зажал заготовку в тиски, примерился напильником и выпалил наконец:

— Двадцать, значит, рублей. На недельку, на две. Ага…

Больше всего он сейчас боялся дурацких расспросов: что? как? зачем? То есть бояться-то не боялся, а как-то зыбостно было, не хотелось ему ни перед кем открываться — нужны, и все тут.

— Вообще-то у меня деньги есть, — начал тянуть кота за хвост новенький. — Отец в командировку уезжал, так оставил, конечно, на жизнь. А я не все истратил, сэкономил…

— Слушай, — не выдержал Грушенков, — ты дашь или нет?

И надо было ему вникать в эти тонкости! Отец, командировка, деньги он сэкономил, видишь ли. Ну что за люди, вечно вовлекают в свои проблемы, делятся трудностями, сообщают скучные подробности!..

— Тебе зачем?

Цуканов смотрел на него, не мигая, в праведном своем желании, чтобы его деньги не пошли на дурное дело. Если не этого, так чего же ему было надо? Грушенков аж зажмурился от прилива бессильной злости.

— Нет, ты не подумай… — замямлил, спохватившись, Цуканов. — Мне не то чтобы обязательно знать… Но все-таки хорошо бы и знать, конечно…

— На правое ли дело денежки ссудил, значит? — сдерживая злой хохот, упредил его Грушенков.

Новенький, кажется, обалдел от такой его понятливости.

— Вообще-то да, — признался он наивно.

— А ты не боишься, что я тебя наколю, скажу одно, а сделаю по-другому? — спросил его Грушенков, как маленького, и тут же, нарочно взвинчивая себя, распаляя, заблажил: — Не, ну вааще! Я тащусь с него! Гля, кто не видел! Ну прямо мать ро́дная!.. Надо же, с таким человеком за одной партой!

Цуканов набычился обиженно.

— Да заткнись ты! — процедил сквозь зубы.

Куда там — они губки надуть соизволили! Грушенков зыркнул на Халстиныча, кажется, давно и пристально наблюдающего за ними.

— Можешь, конечно, и не объяснять ничего, — чуток даже виновато проговорил Цуканов.

— А иди ты! — не в силах остановиться, отмахнулся от него Грушенков и со свирепой силой, показывая Халстинычу, что приступил к работе и что задание будет выполнено, жихнул напильником по заготовке. — Ага! — крикнул он новенькому в лицо. — Вали отсюда! Не очень-то и хотелось…

— Как хочешь… — сказал Цуканов, пожав плечами, и отошел к своему верстаку.

Оно, конечно, зря отказался. Грушенков, медленно приходя в себя и все больше отдаваясь однообразному ритму работы, думал о том, как же это он упустил тот момент, когда можно было взять деньги без ущерба самолюбию и в то же время не открывать Цуканову, зачем они ему. «Можешь, конечно, и не объяснять ничего». Вот тут-то и надо было по тормозам, сдать малость назад, а он завелся — понесло, не остановиться. Грушенков с грустью представил, как теперь Борик всласть поглумится над ним, и стало совсем невмоготу. Дурак! Ага, дурак и есть. Ну прямо хоть иди к этому Цуканову-Марципанову прощения просить, мол, погорячился и все такое. Да что хоть он вечно попадает в эти переплеты? И ведь теперь прощение просить ни за что не пойдет. А всего-то делов! Но он знал про себя точно, что не пойдет и не попросит, не знал только почему. Уж сколько раз так было… Наверное, это натура у него, а против натуры-дуры не попрешь. Ага…

После классного часа в своем восьмом «Б», который пришлось устроить из-за болезни учительницы биологии Марины Петровны Сотниковой, — школьники звали ее Марпеткой, — Андрей Владимирович дал еще урок обществоведения в десятом «Б» классе и два — истории — в седьмых. Но все не оставляла его память об этом поступке Грушенкова из восьмого «Б», поступке справедливом по всем статьям — ведь прикрыл, не дал друга на осмеяние, все мучила совесть — как сам-то он, учитель, классный руководитель, как дошел вдруг до такой игры, того Грушенкова, которого все в школе зовут Груней, даже учителя, которого и он сам иначе, как Груню, никогда не воспринимал и лишь сегодня, после классного часа, после того, как этот лопоухий Груня поучил педагогическому такту его, своего учителя, Андрей Владимирович с удивлением всю недолгую перемену просидел в учительской перед открытым классным журналом и, кажется, впервые внимательно вчитался в фамилию ученика. Грушенков, Родион Грушенков… Странное, необычное по нынешним временам имя. Андрей Владимирович подумал и о том, что грош ему цена как педагогу, если даже такое имя он умудрился не отметить в своем классе, если поддался общешкольному поветрию, сбился на это прозвище, на Груню… Он горько усмехнулся на следующей перемене, когда молоденькая математичка Надежда Осиповна, или по-простому Наденька, вбежала, громко цокая каблучками, и выдохнула досадливо: «Ох, уж эта ваша Груня, Андрей Владимирович! Ну что с ней будет в жизни? Гляжу я на нее, и руки опускаются. Ведь все, абсолютно все ей до… Извините, до лампочки! Сейчас только вызываю к доске задачу решать, так она молча дневник свой мне подала и на место вернулась. Мол, пожалуйста, ставьте двойку. Ну, как вам это нравится?» Андрей Владимирович не ответил. Конечно, ему это не нравилось. Но, может быть, в этой двойке Грушенкова частично была и его вина? Кто знает, не протест ли это мальчишеский, не бравада ли? Мол, нате, получите, всем назло и себя не жалко! А ведь Наденька впопыхах уже прозвище его в женском роде произносит. Ну, конечно, Груня — она. Да и что значит — ученика не по фамилии, а по прозвищу кликать? Ведь и сам он, опытный учитель, не чета недавней выпускнице пединститута Наденьке, ведь и он его — Груня да Груня. Пусть в мыслях, а все равно дурно это. Да вроде бы и вслух, бывало, ласково, с юмором, как казалось. Но Грушенкову-то не легче. Ведь если его сверстники так зовут, то где правды ему искать? Только у учителей, у старших, у взрослых, у мудрых и справедливых. А они тоже хороши — Груня, да еще и она. Это уже никуда не годится, это вообще похоже на чересчур долго общающегося с психами психиатра, который тоже стал как бы малость с сумасшедшинкой.