Владимир Рецептер - Смерть Сенеки, или Пушкинский центр [журнальный вариант]

Летом тридцать седьмого года родители, взяв с собой одиннадцатилетнюю Нателлу, поехали из Тбилиси в Москву. Думали, что там безопаснее, чем в Тбилиси. Нателла с папой вышли на ростовском вокзале, чтобы купить яблок. К ним подошли двое, отвели в закрытый кабинет, послали за мамой, отдали ей девочку с яблоками, а папу оставили. И всё. Больше отца никто никогда не видел…

Понимаешь, читатель, это грозило всем и каждому. Это было. При этом люди вели себя по-разному, но всегда при этом, никогда без этого, семьдесят лет длилось это, входя в плоть и кровь, превращаясь в комок ужаса, который имеет свойство расти или сжиматься в зависимости от частностей…

10 марта 2013 года в 10 вечера звякнул телефон:

— Володя, Кочергин говорит. Нателла умерла сегодня ночью. У тебя нет Алёшиного номера?

— Царствие небесное… Мобильника нет… Как узнал?

— Из Интернета. Позвонила эта, по связи с прессой, хорошая баба, теперь её выпрут…

— Звони Алёше по домашнему…

— Не отвечает, выключил…

В театре шёл большой ремонт, и я спросил:

— Неоткуда хоронить?

— Нет театра, — сказал Кочергин.

— Нет семьи, — сказал я.

— Да, конец…

— Адиль-похоронщик, на месте?

— Он-то да…

В новом веке, до ремонта, провожали, как в старом, Адиль Велимеев перед чёрным бархатом вешал королевские люстры из «Мольера», гроб, портрет…

— А этой телефона у тебя нет? — спросил я, назвав имя.

— Нет, — сказал Эдик, — её тоже выпрут сейчас. Она — министр иностранных дел была. Бас сказал, что такого количества помощников у худрука не должно быть.

— Так Бас будет худруком?

— Наверное, — речь шла о Басилашвили. — Позвоню Богачёву, может, он знает…

На другое утро, узнав телефон Алёши Лебедева от Кочергина, я позвонил ему, сказал, что мог, и узнал, что отпевать Нателлу Товстоногову будут в Спасо-Преображенском соборе, близко от меня.

Хоронили 13 марта 13-го года. В храме всё было готово к отпеванию, и вокруг Нателлы стояло два многолюдных полукольца. Люся Макарова с Антой Журавлёвой сидели на стульях, и я наклонился к ним; рядом стоял Алёша Лебедев, и мы обнялись, Темур Чхеидзе со всеми здоровался сдержанно, норовя быть в стороне. В ногах у Нателлы стоял большой пюпитр для цветов, я положил свои, прикоснулся к домовине и взглянул на неё. Последний наряд был ей к лицу, строгая, успокоенная, как всегда худая…

Тут вышли и отец Борис, ведомый дьяконом, и отец Владимир во всём облачении, а хор вступил с первых же слов молитвы. На руках у Нателлы лежала иконка Матери Божией, её я и поцеловал, и снова взглянул на хорошо знакомое лицо. Теперь увидел и грим, и следы страдания…

Высокий, коротко стриженный мальчик, младший сын Сандро, молился привычно и уверенно. Я почему-то искал взглядом второго и только теперь вспомнил, что второго внука, Георгия Александровича Товстоногова-младшего, теперь уже нет. Если их мать, Светлана Головина, была здесь, должна была быть, я её не узнал. Алёшу Лебедева дважды подзывали к отцу Борису, и тот подсказывал ему, что делать дальше...

Того, что сезон станет прощальным, не предвещало ничего. Где-то в самом его начале я стоял с Гогой во дворе театра, нежаркое солнышко задевало нас, Мастер с наслаждением курил, наблюдая, как завгар и водитель Миша обихаживают его «Мерседес», и спрашивал меня о Ташкенте.

К этому моменту в узбекский академический театр имени Хамзы, с которым у меня был договор о постановке романа Достоевского «Идиот», был назначен новый главреж, киношник, который стал темнить, не желая пускать к себе варяга.

— А деньги за пьесу они вам выслали? — спросил Гога.

— Пока нет, — сказал я. — Но обещали…

— Пусть они с вами расплатятся! — ревниво сказал он. — Сделайте акцент на этом, тогда в любом случае работа не пропадет. У вас есть Мышкин?

— По-моему, есть. Сын певца Батыра Закирова, худущий, не похожий на актёра. По-узбекски «дивона́» — скорее юродивый, чем идиот. Я бы туда слетал, но вы дали мне Сенеку, и я увлёкся… Спасибо.

— На здоровье! — засмеялся Гога. — Вот видите, я же говорил: нужно уметь ждать. По-моему, это должно получиться.

— Если я правильно понял, Нерон и Сенека — инициатива Толубеева?

— Да, он очень увлёкся и, мне кажется, ему пора сыграть что-то значительное…

Мне тоже было пора, но о себе я тогда благонамеренно умолчал…

А потом была сдача спектакля «Иван» и эта кошмарная встреча у ложи…

Шёл май 1990 года. Кто-то сдавал партбилеты в райком, кто-то прятал на даче. Деньги падали и росли в цене. Честолюбцы рвались вперёд, искусство воровства взяло верх над всеми другими, мещане смотрели на улицы из-за занавесок…

Что-то скрипело, шаталось и рушилось в привычном укладе театра, страны, семьи, а тревога Бессеменова и впрямь была общей.

«Душа покорна сну. Полна советским адом, / влачится на восток, где преж­ние вожди / растерянно молчат в портретах. С ними рядом — / кромешный быт живых, и снова впереди — / советский красный рай. Бессонница свободней. / Она ведёт тебя по чуждым временам / и с новой мерзостью, смеясь, уложит сводней. / Но я за скверный сон бессонницу отдам. / Простит ли Отче Наш врождённые усилья / стать правильным, как все безбожники страны, / и верованье в то, что наши руки — крылья, / и слепоту трудов, чьи дни повреждены?.. / Но, может быть, и в них теснилась тайна веры, / невидимая нам, и знала, что Господь / готовит для слепцов разящие примеры / и видит, как душа опережает плоть…»

— Володя, знаете, — Лебедев подошёл ко мне и, взяв за здоровый локоть, отвёл в сторону, — ты всё-таки в сцене скандала не очень выдавай… Понимаешь? — Он всегда говорил со мной то на «вы», то на «ты», как будто не был убеждён, как лучше. — У вас ещё рука такая, берёт на себя внимание… Ты ведь — мой сын!.. Если Пётр так выдаст, так отважится, мне тогда хочется его остановить, может быть, даже ударить… Да, — сказал он. — Ты ведь понимаешь…

— Ну, да, — сказал я. — От случая к случаю.

Привыкание моё к Царскому Селу проходило непросто. До главных парковых красот я норовил катить автобусом, а вокруг моего привокзального дома больше, чем собачников, разглядывал их собак.

— Вы — Рецептер? — спросил меня один из соседей; так этот вопрос мне задавали эмигранты по всей Америке.

— Надо подумать, — отвечал я, мне казалось, что признание потребует не только доказательств, но и объяснений. — У вас легавая?

— Нет, борзая.

— Вот как, — сказал я, и мы разошлись…

Моя мать была профессиональным историком и в любых обстоятельствах брала меня с собою. С малых лет я наслушался её лекций, студенческих зачётов, переэкзаменовок, включая любимый спецкурс «Декабристы». Кстати, заговорщиков, связанных с Сенекой и умерщвлённых Нероном, советские историки называли «римскими декабристами».